– А он покраснел! Смотрите! Правда ведь? Так ми-и-ило. Если нет, значит, у тебя есть девушка? А кто? Мы ее знаем? Или ты врешь? Тогда надо пить штрафную! Штрафную!

Я стал бояться неожиданных вопросов или что не справлюсь с заданием и снова выставлю себя на смех. Было проще заливать в себя шоты. Что я и делал, пока мне не сказали, что я исчерпал свой лимит. И вот я уже целуюсь с Эмилией. Вернее, Эмиль засосала в себя мои губы и сунула между ними язык. Потом почему-то мне выпало целоваться с Конни, хотя он вообще не участвовал, а колол лед прямо на полированной столешнице. В зубах у него сигарета, в руке – мой молоток с буквой «Н» на рукоятке. Наверное, в глазах у Богульски немного двоилось, потому что иногда он промахивался мимо непонятно откуда взявшейся огромной глыбы льда, и по полировке расходились радужные круги трещин.

– «Шоколадное яйцо» или «Яблочный пирог»? – спросил Конни, покачиваясь на слабых лодыжках, и окутался дымом.

– Поцелуй, – честно ответил я.

– Не знаю такого шота, – задумчиво заявил Конни, подтягивая висящие на бедрах штаны. Он чудом не заехал себе молотком по яйцам.

Богульски выше меня, и перед глазами маячила нарисованная у него на груди мишень – эмблема «Стоун Айленд».

– Не ссы, именинник! – раздались сзади ободряющие крики.

– Бункер завалили, гребаные коммунисты! – огрызнулся Конни через дым.

– Давай «Яблочный пирог», – заказал я, чувствуя, что градуса в крови явно маловато.

Вот с этого момента в памяти уже все смазано. Вращаются четырехконечные желтые звезды в круге, щекочет щеку влажно пахнущая трава, звезды уносятся в глубокое черное небо, в паху становится горячо, там взрывается сверхновая, осыпаясь осколками на мои дрожащие бедра и разметавшиеся по ним светлые волосы. Кто же это был? Неужели Эмилия? Или все-таки Клара?

Шевеление в штанах заставило сменить позу. Голова Мууси уставилась на меня укоризненно фарфоровыми глазами, будто все-все про меня знала. Я бросил ее в кучу к остальному мусору. Поплелся в ванную и залез под душ. Постоял, дрожа, под холодной водой, смывающей пот и чертов стояк. Потом нашел телефон в спальне и реанимировал его с помощью зарядки.

Двенадцать пропущенных от Руфи.

Я присел на край кровати и медленно набрал эсэмэску: «Привет, мам. Я зайду сегодня, ладно?»

Когда мама умерла, с ней была только Руфь. Я узнал о ее смерти в гимназии. Просто на одной перемене зазвонил телефон. Я ответил. «Матильда Крау скончалась», – сказал официально вежливый и сочувственный голос. Мне хотелось закричать: «Тильда! Ее зовут Тильда. Всегда так звали!» Но я ничего не сказал. Голос в мобильнике сменился тишиной. И все вокруг затихло.

Я не оглох, нет. Просто звуки внезапно потеряли смысл. Превратились в белый шум. Радиоволны на коротких частотах, которые я перестал принимать. Я стоял посреди забитого студентами коридора с телефоном в опущенной руке, меня пихали плечами, потому что я загораживал дорогу, мне что-то говорили, но я не мог различить ни слова. Будто все слова тоже кончились – вместе с ней.

Следующее, что я помню, – дождь на моем лице. Холодный осенний дождь на забитой машинами парковке. Не знаю, как я там очутился. На заднем стекле автомобиля наклейка в грязных разводах – белая на темном. Карикатурные человечки: мужчина, женщина, трое детей – мальчик, девочка и младенец. И надпись: «Осторожно! На борту спиногрызы».

Эта картинка буквально сбивает меня с ног. Падаю на колени, прямо на мокрый асфальт. Осознание одиночества – внезапное, острое, жгучее – выбивает дыхание из груди. Я дышу рвано, коротко. Быть может, кричу. Не знаю. Со слухом все еще творится что-то странное. Задираю голову вверх и вижу дождь – серые плети-жгуты, свисающие со свинцового, без единого просвета неба. Оно щупает ими мое лицо: лоб, веки, щеки, губы. Может, хочет смыть. Может, просто запомнить.