И опять он не понял, что произошло – вот секунду назад он стоял с автоматом наизготовку, а уже сползает по стенке вышки. Это Толик саданул его прикладом по плечу и выплеснул прямо в лицо воду из фляжки. Володя, сидя на дощатом полу, размазывал по лицу тёплую воду, а Толик за шкирку поднимал его и прислонял к стенке.

– Вован, ты охренел совсем, что ли? На кичу захотел? А если бы выстрелил? Полный звездец бы тебе тогда наступил, – причитал Толик, разряжая автомат и вешая ему на плечо ремень. – Сейчас, поди, проверяющие примчатся.

Володя, вцепившись пальцами в звенья сетки-рабицы, смотрел, как надзиратели загоняют в бараки участниц сеанса и не мог понять, чувствует ли сейчас хоть что-нибудь, кроме тошнотворно-брезгливой усталости.

А через несколько часов он мрачно пил водку в хаотично заставленной какими-то коробками и ящиками комнате Верки-поварихи. Неряшливое, неприютное помещение выглядело, как каптёрка зоновского барака. Одноэтажный деревянный барак-общежитие стоял среди таких же старых, серых от старости и вечной непогоды коробок через дорогу от зоны. Расконвоированные поселенки жили здесь годами, а то и десятилетиями – многим некуда, да и незачем было возвращаться на Большую землю. Там их никто не ждал, устроиться на работу было почти невозможно, вот и оставались они в этом крохотном таёжном поселении навсегда, чтобы потом без особых церемоний упокоиться на продуваемом всеми ветрами кладбище на опушке соснового бора. Пока были более или менее молодыми, принимали в гостях замученных беспросветной служивой жизнью и бесконечными драками в казармах солдатиков-срочников с водкой, которым некуда было податься и не с кем просто поболтать о чём-нибудь, кроме обязанностей часового и дурного армейского фольклора. Много пили, быстро старели, печать зоны на лице не исчезала, а проступала всё ярче и объёмнее…

Верке-поварихе было около тридцати, но её раскрасневшееся от выпитого широкоскулое лицо с задубевшей на морозах и ветрах кожей напоминало разрезанный по шву кирзовый сапог. Это впечатление подчёркивали малиновые крашеные кудри химической завивки. Она, прищурившись, смотрела на двух друзей, пришедших к ней отметить день рождения.

– Вы, мужики, козлы все до единого. Тихо! – она жестом остановила пытавшегося возразить ей Толика, – Знаю, что говорю. Я тоже, как дура конченная, тогда на уговоры своего дружочка поддалась и 146 статью на себя приняла.[9] Говорил, дадут трёшечку как максимум, а если в группе пойдём по предварительному сговору, то вся пятнашка… Ага, хрена там, по пункту «в», с причинением тяжких телесных повреждений, десяточку огребла. И где мой дружочек теперь, когда я уже семерик отсидела, а условно-досрочное не дают? Ну, хоть расконвоировали! Всё, вперёд… Давай, наливай! С днём рождения!

Она опрокинула рюмку, выудила из банки маринованный огурец, хрустнула им и повернулась к Володе:

– А ты чего молчишь-то красавчик? Дню рождения не рад? Молодой совсем, всё впереди, живи да радуйся, домой скоро поедешь…

Толик снова сунулся к ней и громким шёпотом поведал ей о случившемся сегодня на колпаке. Верка громко хлопнула ладонью по столу.

– Оба-на! Чуть не расстрелял, говоришь, уродиц этих? Вообще-то, правильно бы сделал, этих тварей только стрелять, иначе с ними никак. Но тебе нельзя, сидеть ещё из-за них… Алёнушка наша опять отметилась? Ну-ну… А с чего она, Вова, вдруг решила покрасоваться? Запал на неё, что ли?

Володя угрюмо взглянул на неё исподлобья и опять выпил, не произнося ни слова. Верка скривилась:

– Запа-а-ал… Ну, не ты первый, не ты последний… Она всегда этот фокус проделывает с парнями, которые на её гляделки ведутся. Так-то чё, она, конечно, красотка. А ты, кстати, Вова, знаешь, сколько ей лет? – Дождалась, когда он отрицательно помотает головой, навалилась грудью на стол, приблизив своё лицо к Володе. – Вот мне двадцать девять, а ей двадцать восемь. – Расхохоталась. – Что, не похоже? Жизнь такая, Вова…