А после я наблюдал за тем, как Сицилия вывела её на арену, как оказалось в её день рождения, и приказала убить собственную мать.

Тогда я воспоминаниями вернулся к тому дню, когда убил собственного дядю. Да, это совершенно разные жизни, разные истории и разные судьбы. Но она пережила тоже, что и я когда-то. Смерть.

Я видел в ней то, что она пыталась спрятать. То, что было в ней, но проявлялось лишь в критические моменты.

Я видел, как ее глаза, полные страха, вспыхивали пламенем решимости, как ее тело, дрожащее от ужаса, сжималось в готовности к бою.

Мне стало интересно, как далеко она готова зайти ради собственной жизни. Хотя уже вскоре понял, что её слабое место – это не её жизнь, как у большинства. А брат. Именно Тобиас Рид являлся её ахиллесовой пятой. Защита его была для нее, очевидно, важнее собственного дыхания.

Я знал, случись что с её братом – это её уничтожит.

Возможно, во мне впервые пробудилась не жалость, нет, скорее, уважение. Ведь большинство людей цепляются за жизнь, как за последнюю соломинку. Они готовы унижаться, предавать, лишь бы сохранить свое существование. Но она… она была другой.

Я проверил её брата ещё раньше, чем это сделал Патрик и знал, что он подходит ликторам. Но всё внутри в тот момент напряглось, и напряжение это было неприятным холодом.

Я всегда старался оставаться рациональным, видеть в людях лишь инструменты, но в этот раз что-то дало сбой. Решение было очевидным, логичным, но мысль о том, что я собираюсь использовать её брата как рычаг, чтобы сломать её, вызывала во мне… отвращение? Вероятно, именно оно.

Утаил эту информацию, правда, уже позже Патрик решил для чего-то взять у него анализы и выяснил, что Тобиас – идеальный кандидат для «Гипериона».

Он пошел ко мне, не к О’Нилу, а ко мне. Именно поэтому я и убил его, сделав это так, словно… защищаю кого-то, на кого… мне не всё равно?

Они должны были уезжать, это было слишком очевидно. Ведь это был лишь вопрос времени, когда О’Нил прознает про Тобиаса Рида и того, что он подходит ему.

После Эйвери узнала Маршалла, зная, что и я тоже. Конечно, она делилась всем с Зейном, доверяя ему, как и себе. Конечно, в ней взыграло любопытство и стремление помочь, именно поэтому она и отправилась тогда, даже когда я ей велел убираться из Анклава, отдав кафоликон. А она что? Вернула его мне.

Я думал, как провернуть всё – забрать Маршалла, при этом вернуться в Анклав, разобраться с делами и забрать Тобиаса Рида в более безопасное место или вывезти его с Эйвери.

В тот день, когда нам не повезло встретить толпу пожирателей и вдобавок к этому началось землетрясение, я совершил то, что заставило меня задуматься.

Я спас Эйвери. Когда она провалилась в разлом, то я, не раздумывая ни секунды, кинулся следом за ней, желая спасти. А когда мы уже упали по разным сторонам и увидел, как она отключилась, то перетащил и загородил её тело своим, не думая о том, что сам могу погибнуть.

Да, когда мы тогда оказались вдвоем, я стал анализировать свой поступок.

Почему я это сделал? Инстинкт? Глупость? Вероятно, и то, и другое.

Я не привык спасать других, но с ней уже такое произошло несколько раз. Спасение – это для мечтателей и романтиков, для тех, кто верит в добро и справедливость. Обычно таким страдают те, в ком есть что-то хорошее, кто способен на подобные поступки, например, тот же Зейн. Во мне такого нет, вернее, не было. До неё.

Именно поэтому я и останавливаюсь сейчас здесь, в глухом лесу в районе Гристоуна, видя среди деревьев одиноко стоящий дом.

Достаю нож и медленным шагом направляюсь прямо ко входу, но успеваю сделать лишь несколько шагов, когда чувствую, что что-то не так.