что вспороты наши Икаровы крылья?

Что в наших раненьях не видно ни зги?

Что в наших сказаниях – лишь темень небесная.

Ни тьма – а высоты!

Ни темень – а свет!

По-вашему лишнее и бесполезное,

ненужно цветастое, пропасть над бездною,

и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.

Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.

И что за страна эта – дивная Русь?

Что ищет во всём справедливость? Роднее

нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,

я – дочь трудового народа, клянусь

что было из шёлка, из алого ситца

полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!

Жги –

Русь очерняющих, грязных страницы!

Историю нашу порочащих. Спицы

вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!

Я – дочь трудового народа. Я – соль.

Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,

а бабушка с голода пухла в Сибири.

Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.

Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.

Спасительней мы. И творительней в мире.

Запомните наши учения русского!

Уроки истории. Правды. И мускулов.

Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!

И, вправду, клянёмся! А вы целым миром,

как будто борделью, как будто трактиром

хотите, безумствуя, править сквозь космос.

Не будет по-вашему. Нет.

Мы клянёмся!

***

Пока птицы, рыбы, лисицы вымирали, как вид,

пока мы ели птиц, рыб, лисиц, как котлеты.

Посмотри, как земле хорошо, не болит, не свербит,

посмотри, как без нас ей, как солнечный мир фиолетов!

Камни, скалы и ветер. О, только не надо мне лгать.

Ибо чувствую ложь. Не помогут ни стены, ни двери.

Хорошо всем без нас! Этим рощам, лесам и лугам,

даже вымершим видам животных из прерий…

Понимаешь, мне было так больно – убитой от чувств

оттого, что тебя не увижу. Теперь все не видят!

Словно в сердце впаялись осколки миров – слышу хруст,

словно сердце несёт на ладонях, пророча, Элпидий.

Словно мне нано-чип по ошибке внедрили не тот,

с каждой нотой я глохну Бетховенской лунной сонатой,

словно как Микеланджело я отираю свой пот,

чтобы камнем кричать неотёсанным, камнем горбатым.

Словно в мысль о тебе мне внедрили незримую боль,

чтоб пыталась не думать, коль видеть не надо пытаться,

н не только к тебе, за пределом тебя – всё любовь,

измеряемая в излучении сверх радиаций.

Измеряемая в децибелах Вангоговских, пазух ушных,

никакой антидот не поможет, былина, загадка, потешка.

Ну, бывает же так: твоя мама, любовница ли позвонит,

а ты им вопреки говоришь, как орёл или решка,

что мы сбудемся. Что мы друг в друга насквозь проросли

в вымирающем мире, где всё апокалипсис сразу!

Ты, который по пункту телесно отъятый, вдали,

в остальном весь со мной. И поэтому, милый, ты спасся!

***

К моему лицу так плотно приросла маска!

Как будто на Лермонтовский «Маскарад» иду, приглашённая в дом Энгельгардта.

Собрались почти все: Баронесса, Шприх и Арбенин негласно,

и проиграна карта.

И когда разрешат маски снять – я сдеру с лица кожу

и увижу, что множество мной заменили! Красивые лица,

розоватые щёки…и люди стройнее, моложе,

у меня лишь останется право в гримёрке садиться.

Все мы – мистеры икс в магазине, на улице, в лифте,

выражение глаз однозначно: ни силы, ни воли, протеста.

Семинебна реальность. И воздух настоян на спирте.

Изменяются матрицы, оси, правления, тресты.

Маскарад «двадцать-двадцать»! Довыслушать тишь, доносить чтоб

своё тело до шёпота и обветшаться до крика,

и чтоб снова понять в сотый раз, что разбито корыто

берестовое, льдовое и лубяное из лыка.

Если хочешь пойти, получи пиар-код по программе,

есть у всех теперь симки, есть карты малюсенький пластик.

Что твориться в Нью-Йорке, Ухане, Милане, в Бергамо:

смертный бой, на который объявлен был кастинг.

Я так чувствую, словно мне выдали лёгкие, чтобы

не мои, а чужие, я ими дышала, дышала,