Укры ломились на опорник, как истомившиеся похмельной жаждой мужики в только что распахнувшую двери пивнушку. Дважды простреленный комроты приказал оставшимся в живых уходить, а сам лёг за пулемёт. Бойцы были тоже изранены, но, наложив жгуты и перевязавшись, делали вид, что ничего не слышат. Ну, пропал внезапно слух и хоть тресни! Бывает, особенно когда ничего слышать не хочешь. Конечно, они могли уйти: ползком, по-пластунски, на карачках по ещё не занятой украми широкой лесополосе, но не хотели оставлять своего комроты, а вытащить не осталось сил. У троих осколочные ранения в ноги – иссечены так, что клочья брюк свисали вместе с ошмётками мяса, у одного разворотило бедро, у остальных простреляны или разорваны пулями и осколками руки, грудь, живот. Буряту повезло больше других: ему огромный кусок от разорвавшейся мины плашмя ударил по спинке броника, динамическим ударом переломав рёбра. И всё равно они, даже «везунчик» Бурят, не могли тащить раненого комроты даже волоком.

Старлей не стал кричать на них, материться и приказывать, прекрасно понимая, что сейчас никто из его бойцов никакому приказу не подчинился бы. Здесь нужно было что-то необычное, что могло их убедить оставить его. Он разомкнул пересохшие губы и тихо попросил выйти в расположение бригады и доложить, что он остаётся, потому что капитан последним покидает тонущий корабль, а опорник – это его фрегат. Что на опорник укры зайдут только по трупам своих, когда у него закончатся патроны и ему останется только встретить их последней гранатой. Но, в принципе, он не возражает, если Филин пришлёт за ним, чтобы вытащить его. Связаться по рации он не мог: разорванная осколками, она валялась ненужным хламом за бруствером окопа.

И они услышали его, понимая, что спасение командира в том, сумеют ли они добраться до Филина или нет. Они смогли кое-как проползти всего сотни полторы метров, когда наткнулись на спешащих на выручку разведчиков. Филин нутром чувствовал неладное – молчала рация и выстрелы доносились всё реже и реже, потому и послал разведчиков на опорник. Они подошли вовремя: отстреляв последнюю ленту, комроты лежал на спине, провожая взглядом медленно плывущие облака и грея зажатый немеющими пальцами кругляш расчерченной на квадратики рубашки «лимонки». Он ждал, когда к нему подойдут укры, и он выдернет чеку с уже разжатыми усиками. И даже хотел, чтобы всё случилось поскорее, пока он не потерял сознание. Солнце, неяркое и какое-то тусклое зимнее солнце, словно сквозь вуаль, не слепило и угасало вместе с истекающим коротким днём. И всё же едва ощутимо касалось его лица теплом, словно нежная женская ладонь.

Его начинало морозить, мелкой дрожью пробивал озноб от потери крови и туманило поволокой глаза. Он застонал от бессилия и мысли, что всё-таки не успеет дождаться врагов. Что потеряет сознание раньше, чем они подойдут, и он не успеет выдернуть чеку и отпустить предохранительную скобу. Что не сможет забрать их с собою и придётся в одиночку уходить. Что надо не пропустить тот миг, когда угасающее сознание сотрёт ту незримую грань, когда пальцы ещё могут удерживать скобу и когда силы оставят его, и они сами по себе разожмутся. Грань между жизнью и смертью.

Разведчики зашли на двух бээмпэшках с флангов и ударили в подбиравшихся к опорнику укров с тыла. В несколько минут всё было кончено. Спрыгнувший в траншею командир группы сначала сжал пальцы ротного, аккуратно вставил чеку обратно в корпус запала, разомкнул усики, а потом забрал гранату и сунул её в карман разгрузки. Они положили на броню комроты, и тот, улыбнувшись из последних сил, прошептал: