В комнатёнке тесно и шумно: одновременно работает дюжина радиостанций с дюжиной радистов, принимающих дюжину сообщений и передающих их только Филину. Тот, не выпуская из цепкого взгляда расстеленную на столе оперативную штабную карту, анализировал и выдавал короткими фразами распоряжения, которые тут же летели в эфир. У случайно оказавшегося здесь и не посвященного в это действо уже через четверть часа раскалывалась голова от множества голосов, шума, треска, писка радиопомех, от наэлектризованной опасностью и ответственностью штабной атмосферы, а Филину всё нипочём.

В привычный и размеренный ритм ворвался дежурный с сообщением, что какой-то раненый сидит в Новоазовской комендатуре и требует, чтобы за ним прислали машину. От Новоазовска до штаба – почти две сотни километров и послать машину даже в корпус проблема, а не то, что в такую даль. И кто требует?! Не комкор, не комдив, а какой-то безвестный солдат! Невиданная дерзость! Не иначе обдолбался наркотой или горилки набрался, а теперь кочевряжится. И всё же он вызвал начмеда и распорядился доставить этого оборзевшего воина в штаб, разобраться и доложить.

Начмед вернулся к вечеру и, тая в усах улыбку, поведал, что раненый – «кашник» из их бригады. Последняя стадия онкологии, три месяца назад был отправлен в ростовский госпиталь умирать. Филин вспомнил: это он приказал отправить доходягу, чтобы тот хоть закончил свой жизненный путь в больничке на белых простынях. А «кашник» упирался, ругался, просил и умолял оставить его в бригаде.

Начмед добавил, что «кашника» госпитальные медкомиссии трижды списывали «подчистую», но он упрямо требовал направить его к «волкам».

– Волчара я, понимаете? Волчара! И воевать буду только у них и с ними, – хрипел он, заходясь в натужном кашле.

Филин выслушал начмеда и хмыкнул:

– Жив, значит, лагерник. Давай его сюда.

Через минуту перед ним стоял худющий – в чём только душа теплилась – боец. На вид лет шестьдесят, зубы редкие и прокуренные, недельная щетина – ну просто бич вокзальный, жизнью выполосканный и до косточек выжатый.

– Тебе годков-то сколько, лишенец?

– Тридцать девять.

– Семья?

– Жена, двое детишек. Девочки, младшей семь, старшей двенадцать.

– На шконку загремел за что?

– Бытовуха. Собутыльника неудачно приложил. Шесть лет вкатали, пять с половиной отмотал.

– Что ж не досидел? Всего ничего осталось.

– Не хочу зэком домой возвращаться.

– Воевать можешь?

– Хочу.

– Не про хотелки спрашиваю. Воевать можешь?

– Хочу, – набычился «кашник».

Филин по-птичьи склонил на плечо голову и с любопытством смотрел на стоящего перед ним.

– А почему к нам?

– Я начинал у «вагнеров», потом в «Ветеранах» был, пока не расколошматили, у вас уже полгода. Здесь человеческое отношение, людей берегут, даже «двухсотых» вытаскивают, не то, что «трёхсотых». С умом воюете. Да и потом в авторитете вы, гражданин начальник, у нашего брата. Человеков в нас видите, а это уже уважуха, которую надо отработать.

Филин давил рвавшееся наружу желание обнять этого мужика: услышать такое из уст солдата – дорогого стоит.

– Будешь пока при медчасти до заключения начмеда, что к войне годен.

Боец ушёл, а Филин смотрел ему вслед и думал о том, что в словах этого солдата ответ, почему стремятся попасть в его бригаду, даже сбегают из других частей и умоляют принять их. Побольше бы таких бригад, и врагам совсем грустно будет.

Филин был неправ: дело совсем не в бригаде. Её олицетворяет командир и он делает из порой аморфной массы мощный кулак, который зовётся воинским коллективом. Личность творит историю и Филин, вольно или невольно, но тому подтверждение. Так что этот зэк рвался не вообще в бригаду, а именно в бригаду Филина. Точнее, к самому Филину, которого не просто любили и уважали – боготворили бойцы.