Мы молчим.

– Ротный давеча сказал, что сидеть здесь нам в тепле недолго осталось – скоро опять на мороз. Приказал мне подготовить вас к этому времени.

Мы слушаем и не слышим.

– Ладно, бодисты, я пошел. Занятия начнем завтра с утра, – завершил наш учитель и вышел из землянки.

В этот день мы не обедали. Впервые за время пребывания в армии нам не хотелось есть.

* * *

Следующий день пребывания в роте запомнился тем, что всем, в том числе и мне, налили в кружку водки. Оказывается, здесь, на передовой линии, все получают по 100 граммов водки каждое утро, каждый божий день.

В полку связи, откуда мы пришли, водку не давали. Но я не пью и даже не умею пить. Меня воротит уже даже от запаха водки. В своей жизни пил только один раз: стакан водки на мальчишнике по случаю окончания 9-го класса, ровно за две недели до начала войны. Этот выпивон укрепил во мне стойкое отвращение к этому напитку. Поэтому сейчас я не знал, что делать. Смотрит на меня весь взвод и ждет. Но я просто не могу выпить. Не могу – и всё. Чувствую, надвигается позор. Старшина орет:

– Ну что задерживаешь, едрена вошь! Давай пей, пока дают! Что мнешься, как красна девица на выданье. Давай разом. Раз – и там!

Я в нерешительности. Кто-то хихикает. Старшина вновь:

– Давай следующий. Кто будет причащаться? А тебе, бодист, последнему налью. Хочешь – пей. Хочешь – выливай. Хозяин – барин.

Красноармейцы "причащаются", закусывают кто хлебом, кто рукавом. Кто-то кряхтит. Ко мне подходит телефонист и этак мягко шепчет на ухо:

– Слушай, браток, отдай водку мне, а я тебе полпайки хлеба отломлю.

Удивленно посмотрел на ловкого бойца, и что-то спасительное промелькнуло в голове: “Ура, можно не пить!” С радостью, за просто так отдал я свою чарку избавителю.

На следующий день избавителей таки порядком прибавилось. Все с тоской на лице смотрят на меня. И опять задача. Что делать? Кому отдать чарку так, чтобы никого не обидеть? А тут еще старшина-раздатчик как-то так поглядывает на меня. Но я его взгляда не понял и отдал свою порцию нашему учителю, старшему сержанту Заварину. Однако не долго наслаждались избавители моей порцией живительной влаги.

Однажды, примерно недели через две, получил я очередной наряд – воду в баню возить. Бочка высокая, на дровнях посередине стоит. Из-за малого роста да слабосильности, как говорится, половину ведра в бочку, половину на себя выливал. Мороз большой – шинель колом. После работы возвращаюсь в землянку – зуб на зуб не попадает. Старшина увидел и, супротив моего желания, влил мне мои же законные вовнутрь. Вскоре так мне после этого тепло и хорошо стало, что решил я свою долю сам завтра осушить. С тех пор и до конца войны "наркомовское" довольствие употреблял только для собственного сугрева, правда, без особой радости. Пить я так и не научился. Видно, не судьба. Проще обстояло дело с махоркой. Я не курил и спокойно обменивал ее на хлеб. Однако вскоре вышел приказ товарища Сталина о замене махорки некурящим красноармейцам на лишнюю порцию сахара, чтобы некурящие не голодали и были боеспособны. Так к большому неудовольствию "курян" закончился мой бартер.

После завтрака начались занятия. Старший сержант объяснял нам устройство телефонного аппарата, правила прокладки линии связи, обязанности телефониста, правила ведения переговоров. После обеда учились прокладывать кабель, подсоединять телефоны, исправлять повреждения кабеля. Сводил нас старший сержант и на коммутатор, показал его работу. Сидел за коммутатором какой-то старик и передвигал рычажки то вверх, то вниз, повторяя одно и то же слово: "Говорите!"