Когда с Рапа-Нуи через напоминавший сауну Джамар молодые супруги вернулись в зимний Константинополь, уже началась подготовка к Великому посту. Почти всю седмицу мытаря и фарисея они провели, наслаждаясь замечательными мясными блюдами луджанийской кухни, но теперь, в воскресенье, когда вспоминалсь притча Христа о блудном сыне, Панайотис решительно вознамерился отправиться в храм и начать подготовку к «весне постной». Лизи пошла на службу вместе с ним и тоже причастилась. Настоятель храма отец Григорий Димитраки славился интеллектуальными проповедями, послушать их приходили со всех концов Галаты и из старого Города, и по воскресеньям вместительный собор оказывался полон народа, люди теснились даже во внешнем нартексе – оттуда, правда, было почти ничего не слышно, но проблему уже несколько лет назад решили путем установки микрофонов и динамиков в нужных местах. На этот раз отец Григорий говорил о «душевном смысле» притчи о блудном сыне. Панайотис с умилением и сокрушением внимал рассуждениям о том, что нельзя «увлекаться дозволенными удовольствиями», иначе нас постигнет участь младшего сына, который, хотя и имел полное право использовать свою часть имения, распорядился ею неразумно, расточив на страсти, и пришел «в полную душевную нищету». Перечисляя виды «скотской пищи», проповедник от алкоголя и курения перешел к «более естественным желаниям» и подчеркнул: хотя блудную страсть и разрешено удовлетворять в законном браке, однако, «если этим разрешением слишком усиленно пользоваться и находить в этом особое удовольствие, то получится зависимость, сродная наркотической», по большому же счету «таким наркотиком является вся наша жизнь, и весь мир является наркотиком, потому что у нас зависимость от жизни». Тут Лизи громко хмыкнула, и стоявшая впереди женщина недовольно повела головой. Панайотису реакция жены тоже не понравилась, и на пути домой он заговорил о том, какую замечательно глубокую и верную проповедь сказал настоятель.

– Язык у него подвешен хорошо, – согласилась Лизи. – Только вот однобокая у него проповедь вышла.

– Почему же? – слегка обиделся Стратиотис за отца Григория.

– Да потому! Притча ведь об отце и двух сыновьях. А он об отце и о младшем сыне сказал, а про старшего молчок! Я-то всё ждала, когда он про старшего заговорит…

– Что же про старшего говорить? – удивился Пан. – С ним и так всё понятно: он исполнял волю отца, жил благочестиво и…

– И что? – перебила жена. – В итоге за свое благочестие он не получил от отца вообще ничего! Даже позавидовал братцу, который вернулся домой нищим оборванцем и в кои-то веки надел чистое и налопался! Это вот и есть, получается, итог благочестия – пахать, как проклятый, а потом остаться с носом?

Пан раскрыл рот. Закрыл. Снова открыл и, наконец, сумел ответить на столь вопиющий выпад:

– Как ты можешь так всё переиначивать?! Отец же сам ему говорит: «Ты всегда со мной, всё мое – твое». А под отцом подразумевается сам Бог, и значит, старший сын владеет всем, что принадлежит Богу! Разве этого мало?

– Но ему-то, получается, было мало! Иначе чего бы ему так злиться?

– Гнусная зависть помрачила ему глаза! – важно изрек Пан.

– Зависть? – Лизи хмыкнула. – Зависть к чему? Вот, слушай, давай рассудим чисто логически. Вот императорский сын, который реально имеет доступ ко всему, что есть у отца, всем наслаждается, получает всё, что душе угодно, ни в чем не нуждается, всем доволен. И вот бродяга, который полжизни где-то прошатался в нищете, а потом, допустим, выяснилось, что он императорский родственник, и август его принял, повелел вымыть, одеть и посадить за свой стол. Что получил бродяга такого, чего не имел бы принц? Ничего! Он получил только малую часть того, что принц и так уже имеет, всегда имел! Станет принц ему завидовать, злиться, а тем более укорять отца, что тот дал этому бродяге то, чего не давал никогда сыну? Это же абсурд! Принц может злиться только в том случае, если он