Семья Мейендорф, 1912 г. Сидят слева направо: Никола Мейендорф, Котик Сомов, Маша Родзянко (дочь Эльветы), Лёка (Елена) Мейендорф (дочь Юрия), Саша Мейендорф (сын Льва), Мака (Мария) Мейендорф (дочь Юрия). Второй ряд: Эльвета (Елизавета) Родзянко с дочерью Ольгой (в дальнейшем Толстой) на коленях, Софья Мейендорф, урожд. Голенищева-Кутузова (жена Льва), Лев Мейендорф, Катруся (Екатерина) Мейендорф, Мария Васильевна Мейендорф (бабушка Ма), Анна Мейендорф

Любили мы и ее приезд к нам в Отраду, чего не могу сказать относительно бабушки Ань. Она была строгая, требовала хороших манер, никогда с нами не гуляла и не играла.

Одесса 1916 год. Сидят слева направо на земле: Сергуша Сомов и Сережа Стенбок-Фермор; в первом ряду на стульях: Оля Стенбок-Фермор (в замужестве Богенгардт), Андрей Стенбок-Фермор, Котик Сомов, Муся Стенбок-Фермор (в замужестве Кузнецова), Эльвета Мейендорф (в замужестве Родзянко); сидят во втором ряду: Катя Иловайская (урожд. Сомова), Федор Егорович Мейендорф держит маленького Никиту Куломзина, Мария Васильевна Мейендорф (бабушка Ма), Ольга Федоровна Куломзина (урожд. Мейендорф), Надя Сомова, Елизавета Васильевна Зенкова (Лиляша, воспитательница); стоят: Яков Анатольевич Куломзин, няня Никиты Куломзина, Мария Федоровна Мейендорф (тетя Маня), Еленочка Риль (гувернантка Андрея Стенбока), Евпраксия Стенбок-Фермор (Паша, урожд. Сомова) и Екатерина Федоровна Мейендорф (Катруся)

И вот судьбе было угодно устроить так, что я с бабушкой Ань прожила долгие годы вместе, тогда как с бабушкой Ма, расставшись в 16 году, когда мы в последний раз были у нее на даче в Одессе, так больше и не встречались.

После одной из поездок в Одессу с нами в Отраду приехала нанятая нашими родителями гувернантка, очень красивая девушка. Помню, как я не могла на нее налюбоваться. Ее назначение было учить нас французскому языку. Она была очень милая, веселая, но, будучи русской, никак не могла привыкнуть говорить с нами по-французски. Вскоре она от нас уехала, как нам объяснили, к жениху. Я же думаю, ее просто рассчитали.

Вместо нее у нас появилась швейцарка, Mlle Girardeau. Удивительно некрасивая, даже страшная женщина пожилого возраста. У нее был спереди всего один зуб, который как-то вылезал изо рта, чем она напоминала бабу Ягу. Она тоже мало чему нас научила. Ей очень хотелось научиться русскому, и она стремилась говорить с нами по-русски. Одним словом не она нас учила французскому, а мы ее русскому. Сестра Ольга ее панически боялась. Потребовалось немало усилий и времени, чтобы у нее этот страх прошел.

Помню как, гуляя с нами, она брала с собой газеты и засовывала их в дупло дуба для пленных, главным образом чехов, которые у нас во время войны работали. При этом нам строго запрещалось кому бы то ни было про это рассказывать. Мы с удовольствием ее учили (дети вообще любят учить) и очень веселились неправильности ее русских фраз. «Дети, дети, идите там, где сухари» (туда, где сухо) или «Акулина, Акулина, вы закрыли моя трубка?» (трубу от печки). То, что у нас с ней была какая-то тайна от родителей, нам очень нравилось, и мы свято эту тайну хранили.

В детстве все воспринимается ярче, прекраснее, радостнее, чем даже в юности. Все те картинки, которые я пытаюсь здесь воспроизвести, сверкают яркими красками. Просыпаюсь ли я утром от возни садовника за окном, который чистит и посыпает песком дорожки сада, гляжу ли на солнечные зайчики на стене, проникающие сквозь плохо задернутые занавески, выбираю ли среди принесенных няней носков самые мне приглянувшиеся, чтобы ехать к обедне, – все сопряжено с каким-то особенным приятным чувством радости тому, что я живу, что мне хорошо, что на дворе солнце, что сейчас поедем в карете в церковь в село Всесвятское. С возрастом такое миросозерцание тускнеет. И это жаль. Быть может не у всех? Правда, звуки ли песни петой в детстве или даже жужжание мухи вдруг воскресают когда-то при этих звуках пережитые моменты с той же, или почти той же яркостью, даже теперь, в старости.