Тиф распространялся всё шире и шире. У нас в корпусе заболели несколько фельдшеров и врачей. Заболел и доктор Забелин, заболел и доктор Потапенко, очень боявшийся тифа и ограждавший себя всяческими способами от заразы.

В начале декабря и я попал в лапы тифа. Несколько дней до 7-го числа я еще крепился, но потом уже не мог выдерживать и слег. В ночь на восьмое наступил кризис. Температура была 41°. Утром меня отправили в тифозный барак. Снова больной. Конец работе, конец надежде остаться в живых.

Упадническое состояние продолжалось недолго: через два или три дня мой прирожденный оптимизм победил. Я стал уверять себя: «Несмотря ни на что ты должен выжить; борись и не падай духом: это основное». В дальнейшем тиф проходил у меня уже легко. И я стал выходить на улицу погулять.

От одного часового-хорвата мы получили подтверждение разгрома немцев под Москвой. Слухи об этом у нас ходили еще несколько раньше, но не было твердой уверенности. Эта весть вселила в наши сердца новые надежды. Мы говорили друг другу: «Теперь должно начаться, теперь немцы безудержно покатятся назад». С нетерпением мы ждали новых сообщений о победах нашей Красной Армии. Вздыхая, говорили друг другу: «Эх, как там теперь у нас в тылу, на фронте? Посмотреть бы хоть краем глаза – всё спокойнее было бы. Эх, самолет бы нам, пролететь бы над линией фронта, посмотреть, где она проходит».

Но дни проходили за днями, никаких сведений мы не получали. Многие пали духом, потеряли уверенность в нашей победе. Такие люди опускались всё ниже и ниже, теряли человеческое достоинство, становились предателями. Стало опасно особенно много высказываться о своих чувствах к родине и фашистам. Теперь разговаривали только с очень близкими друзьями.

Тиф свирепствовал вовсю. Умерли врач Потапенко, не без основания боявшийся тифа, и профессор Козловский, начальник госпиталя, его душа и всеобщий любимец.

Удалось узнать, что Леонид работает в штабе, а М. П. Тихомиров – регистратор 2-го корпуса. Очень доволен за них. У меня появилась надежда, что они меня смогут отсюда вытянуть и пристроить куда-нибудь на работу.

Приходил Михаил Кузнецов, сказал, что по настоянию товарищей Волков будет мне ежедневно через него, Кузнецова, передавать котелок с супом. Я был этим очень обрадован и тронут, просил передать товарищам мою глубокую благодарность за заботу обо мне. Еще один, очень большой шанс остаться в живых.

22-го декабря меня переводят в корпус для выздоравливающих. Там военнопленные не только нашего госпиталя, но также из лагеря и рабочих команд.

В этом бараке я впервые узнал о тех ужасах, которые творились в лагере, находившемся на территории Брестского аэродрома.

Я еще раньше слышал о лагерях в Бяло-Подляске, Белостоке, Минске, Умани, Шепетовке. Всюду одна и та же картина: невыносимый голод, издевательства, убийства, эпидемии. Всюду обращались во много-много раз хуже, чем со зверями, старались уничтожить как можно больше. У нас еще было относительно лучше.

К Рождеству получил от Кузнецова булку хлеба. За несколько минут мы втроем не оставили от нее ни рожек, ни ножек. Легче жить, когда чувствуешь, что даже в этой ужасной обстановке, где человек человеку волк, есть люди, помнящие и заботящиеся о тебе. Несмотря на поддержку товарищей, слабость почему-то еще увеличивается. Дошел уже до такого состояния, что с трудом могу залезать обратно на нары, приходится ложиться сначала животом, а потом вползать, затягивая поочередно ноги. Ходить могу только держась за стенки или опираясь на палку. Самое мучительное дело – оправляться. Когда сидишь на корточках, обязательно должен за что-нибудь держаться. А выпрямиться без упора нет абсолютно никакой возможности. Для этой цели я ношу всегда при себе палку.