– Грят, у тебя ружжо есть? – спросил как-то Колян небрежно, когда мы строили снежную крепость.

– Да ты что? Откуда? – соврал я со страха и, поскользнувшись, упал и покатился с крепостной стенки вниз.

– Да ты не боись. Я – могила, никому, – сказал Колян и бережно помог мне подняться. – Сопливец видал. Но я, вот-те крест, и яму руки-ноги повырву, если он кому сболтнет!

Что поделаешь? Пришлось через несколько дней, уличив удобный момент, повести Коляна с Сопливцем в сарай, чтобы показать свое богатство, спрятанное между бревен. Оставив Сопливца «на шухере», мы с Коляном зашли в сарай. Колян внимательно осматривал и нежно поглаживал уже собранное ружье, трогал острие привинченного штыка. Он был просто раздавлен увиденным. А я, видя произведенный эффект, расхвастался и угодливо показал ему даже заготовки будущего автомата и кое-какие детали от пистолета. На волне счастья я не выдержал и предложил Коляну готовое ружье:

– Возьми себе! А я себе еще сделаю.

– Нет, Сема, – он именно так уважительно и назвал меня Семой, а не каким-нибудь там Семкой, – Не возьму. Вот покажь лучше, где берешь и как их собирашь. А я сам хочу себе ружжо собрать. И автомат. И пистолет.

И теперь мы начали ходить на свалку вдвоем и собирать ружье Коляна в его сарае. Вся уличная братва, видя, что мы с Коляном теперь неразлучны, быстро изменила отношение ко мне. И Сопливец теперь мерз на улице, преданно поджидая меня, чтобы вместе идти в школу. А учеба моя пошла плохо. Отличные оценки я получал только на уроках военного дела, так как на радость товарищу военруку назубок знал названия всех деталей винтовки и лучше всех собирал-разбирал ее.

Бывая часто на заводе, я видел, что папу все любят и уважают, и был чрезвычайно горд этим. А когда папа принес домой картонный ящик – первую американскую продуктовую посылку – и сказал, что хватило, к сожалению, не всем, я не удержался от любопытства и спросил:

– Тебе посылку дали, потому, что тебя все любят?

– Не-е, – в растяжку ответил папа. – Любят только друзья, а начальство уважает, и то не всегда. А только до тех пор, пока ты ему нужен. Понял, шмындрик?

И он в шутку щелкнул меня слегка по носу.

Ранней весной мама получила печальное письмо из далекого казахстанского города Смирнова от своей родной сестры Фани, с которой она все военные годы переписывалась регулярно. Тетя Фаня писала, что тяжело заболела и наверняка умрет. Просила приехать и забрать дочку Аллочку.

Но сначала надо сказать несколько слов о маминой родне. Как я уже говорил, девичья фамилия мамы – Портная. Все Портные происходили из Бердичева Житомирской области, что примерно в сорока километрах от Чуднова. Однако, несмотря на такой однозначный корень в фамилии, никто из Портных почему-то не портняжил – все были кузнецами и точильщиками. Знаю, что мой дед Эвель Портной имел одну сестру и четырех родных братьев, младший из которых, Матвей (Мотл), давно жил в США. Семья Портных до революции считалась зажиточной. Исключением являлся мой дед, очевидно, из-за того, что был слаб здоровьем. Братья были не очень дружными, может быть, из нежелания помогать друг другу, тем более болезненному Эвелю. Мне, правда, известно, что старший брат Борис (Берл) купил Эвелю на обзаведение ножной точильный станок, дал приют его семье в полуподвале собственного дома, расположенного на главной базарной площади Бердичева, но запретил своим детям водиться с детьми своего чахоточного брата. А мне, подавно, еще меньше пришлось общаться со своими троюродными, братьями и сестрами Портными.

Семья бабушки Этери (Этл) Темногород – естественно, тоже точильщики, но из города Староконстантинова – была полной противоположностью Портным. Подумать только: кроме родственников моей двоюродной бабушки Сарры Темногород, уехавшей еще до революции в США, даже я знался почти со всеми двоюродными дядьками и тетками и дружил со всеми своими многочисленными двоюродными и даже троюродными братьями и сестрами из этой семьи! У моей бабушки Этл и дедушки Эвеля Портного было две дочери и два сына. Старшая дочь Фаина, вторая дочь Малка – это моя мама, за ними следовал Мойсей (мой дядя Миша), и самый младший – Герш, или просто Гришка, которому к началу войны не было и восемнадцати лет.