Нам не оставалось ничего другого, как скрепя сердце решиться поступить на службу. Это было непременное условие, дополнявшее нашу жертву, неизбежное следствие нашего приезда в Петербург. В один из вечерних визитов в Царское Село граф Зубов объявил нам, что императрица намерена назначить нас офицерами в гвардию и что стать членом такой доблестной армии, перед которой ничто не может устоять, – это наибольшее счастье, какое только могло выпасть на нашу долю. Действительно, такое мнение было господствующим среди офицеров русской армии, и они не могли от него отказаться. Хотя мы и были готовы к этому удару, все же, когда официально получили это предложение, наши сердца сжались. Отступать было некуда. К тому же, раз уж мы решили отдать себя в руки русских, не все ли равно, в какую форму выльется приносимая нами жертва. Гражданская ли служба или военная, в том или другом чине – все это нам было безразлично. Мы считали недостойным себя входить в какие-либо переговоры, показывать малейшую заботу о получении более высокого положения. И самое высокое положение, и самое низкое были нам в одинаковой степени нестерпимы. Даже говорить об этом значило бы придавать этому какое-нибудь значение, тогда как мы не придавали никакого.

Итак, с опущенной головой, как настоящие жертвы, приготовились мы принять всякое предложение, не справляясь даже о том, что нас ожидало. Может ли путешественник, случайно заброшенный судьбою в Японию, на Борнео или на Яву, придавать малейшее значение формам, отличиям или почестям, которые присущи обычаям этих варваров? Совершенно то же было и с нами в данном случае. И мы, очутившиеся вне нашей сферы, вынужденные к тому несчастьем, не видевшие кругом ничего, кроме жестокости и насилия, полные отвращения, уныния и отчаяния, считали, что нам не следует санкционировать добровольным решением какое бы то ни было назначение.

Наконец появился так долго ожидаемый указ, решавший участь всего конфискованного правительством имущества. Екатерина раздала массу имений фаворитам, министрам, генералам, губернаторам, даже низшим служащим, а также некоторым полякам, изменникам отечества. Она не возвратила конфискованных имений моим родителям, но, нарушая все их права, даже о них не упоминая, подарила мне и брату сорок две тысячи душ из принадлежавшего им имущества (таким способом в России оценивают имущество; в счет идут лишь лица мужского пола). Только Староства, Латичев и Каменец, принадлежавшие моему отцу, достались графу Моркову. В сущности, это был настоящий возврат имущества. Нам пришлось лишь послать отцу полные и неограниченные доверенности, чтобы тем самым дать ему возможность распоряжаться своим же имуществом.

Все так долго не были уверены в том, каково будет последнее слово Екатерины о нашем деле, что ее окончательный приговор вызвал в обществе общее удовлетворение.

Нам говорили, что на потерю Латичева и Каменца надо смотреть как на штраф и нам нет оснований жаловаться. Мы отправились благодарить Екатерину, с коленопреклонением, как этого требовала принятая при дворе форма, и почти тотчас после этого меня облекли в форму конногвардейца, а моего брата – в форму гвардейского Измайловского пехотного полка.

Было неудобно вдруг сразу прекратить визиты к фавориту. К тому же Горский слишком хорошо знал обычаи светской жизни, чтобы позволить нам сделать это. Мы несколько раз получали приглашения на концерты в Таврическом дворце, и это считалось необычайной милостью для офицеров гвардии, не причисленных ко двору; то были знаки благорасположения к нам со стороны императрицы. Но все эти милости исчезли с переходом двора в Зимний дворец.