Но светило всегда новое весеннее солнце, небо было голубым, а воробьи перестали сбиваться в стаи, чтобы легче быть храбрыми и наглыми по зиме. Только то и произошло, что не стало у нас старого металлурга, сына храброго танкиста и красивой мамы.

Сын умершего металлурга, капитан танковой роты, положил на большой тяжелый гроб, списанный по акту, старый танковый шлем, как и завещал отец. Дедов же шлем взял себе, чтобы передать дальше. Как было два шлема, так и остались.

А на танке, который давно стал памятником, подле черной гусеницы справа, возник зеленый бархатный пучок лесных цветов. Точно такой же, как когда то, преподнес своей возлюбленной галантный кавалер ордена Отечественной войны танкист, командир боевого танка.

Остановил свой танк в лесу, и весь экипаж, во главе с командиром рвали лесные цветы для его любимой жены и маленького сыночка. Каких тут только цветов не было, запоздалые одуванчики, сине-красные венчиком цветы кипрея, что так хорош для чая вместе с серенькой, но пахучей душицей и зверобой, чьим именем нарекут грозное самоходное орудие, – много у нас красивых цветов для тех людей, которые любят друг друга. Попали в этот букет роскошные камуфляжные листья папоротника и прямые маковки медвежьего уха, словно артиллерийские перископы.

И все русские, все родные, – до самого последнего мига…

Если провести на карте линию от Белгорода до Прохоровки, то в самом центре окажется небольшой хуторок, под именем Пар. Тут до войны жили люди, были мазанки и сараи, но один раз, другой прошла тут война, и хоть не господствовали тут немцы – фашисты, оккупанты, все равно земля стала злая, вся в шрамах и ямах, блиндажах, и везде было брошенное военное железо.

Все что можно было – сгорело, что можно было разрушить – разрушено. Но если был тут хутор – значит, он есть на зло врагу, и нам «треба» его защищать. Вот так, на передовой линии, здесь в окопах, и очутились на хуторе Пар два друга в составе роты противотанковых ружей (ПТР), выдвинутой на передовые позиции.

Одного солдата звали Мих-Михом. Он был большой, и не то что толстый, а огромный, трехлитровую банку в свою руку сбоку брал, а если банка с молоком была, и молока на всех хватало – то мог и выпить ее одним махом. Второго солдата звали просто Солдатиком-Карандашиком.

Длинный, худенький, совсем как его карандашик, который всегда был у него в правом кармане. но глазастый, все может нарисовать. И если Михайло был из деревни, где работал трактористом и прицепщиком, то Солдатик был родом из самого большого и главного города страны.

Солдатик еще нигде не работал и на нашу общую войну попал прямо из института, где он учился на первом курсе. Была у него в Москве мама, которая работала секретарем – машинисткой в одном учреждении и младшая сестричка по имени Надежда.

Не то, что у Михайло, у этого целая куча братьев, сестер, дядек, теток и бабушек. Как начнет Солдатик по его просьбе письмо писать, чтобы было без ошибок и красивым почерком, так вспотеет, покуда Михайло всех перечислит. Но зато вскоре знал их уже наперечет и даже поправлял если что.

Почему они вдвоем были. Да потому что ружье это противотанковое такое огромное, длинное и тяжелое, что даже Михайло пыхтит, когда пытается пострелять из него, как из винтовки. Загвоздка еще была вот в чем. Хоть и Солдатик меньше, чем Михайло, однако он стреляет лучше. Глаз ему такой был дан. Недаром он на художника учился.

Михайло это знает и завидует ему ужасно. Поэтому он всегда говорит, что до начала совместной службы в экипаже одного противотанкового ружья, он отбывал свою службу в авиационных летных войсках. Что он летчик по натуре и даже то, что ему даже хотели сделать специальный самолет, чтобы садиться ему с его ножищами и руками без всяких помех. Кто верил, кто не верил – это уже совсем другое дело.