– А  как ты узнала? – всхлипнула я. – Застала их? Как я?

– Да нет. Папаша твой тот еще партизан. Так шифровался, что мне с моей замудоханной жизнью  и не догадаться бы, да  добрые люди рассказали.  Ночь  я переплакала и пришла на нее посмотреть, в больницу нашу, единственную в городе. И как раз мой-то к ней тоже пришел. Я за углом стою, едва дыша. И  ногтями себе ладони царапаю, чтобы не взвыть. А она в халатике белом по коридору рассекает. А халатик тот прям как влитой на ней сидит. Сиськи под ним пятого размера. И жопа белой тканью туго обтянутая.  Как сосиска в  целлофане. А мой-то прям как кот на сметану на нее косится. А она  с Украины была. Такая гарна дивчина. И вот она ему говорит:

– Ой, шойта схудла я!  – и халатик так туда-сюда телепает. 

Вроде как похудела она и халатик на нее большой.

–Ты бы мне тортика принес,  шоколадного, а то давно не баловал свою кошечку,  –и когтями ему по груди шкрябает. Кошечку изображает, корова толстожопая!

А  папаша твой вокруг нее вертится, слюна аж на пол капает. И вот улыбается он ей умильно  так, что  аж рожа трескается,  и говорит:

– Так есть же  щэ вэлыка срака. Есть же еще большая жопа, значит, по-украински.

А она  руками за сиськи свои хватается и говорит ему:

– Та хде там срака? Там уже и той сраки нэма. Оголодувала я без тортиков!

У меня аж скулы свело. Тортика ей! Тогда шоколадных конфет-то и не было. Мы сплошную сою ели. И то  я за счастье почитала, если мне удавалось выкроить  вам с  братом на самые дешевые сладости, типа соевых батончиков. А шоколадный торт стоил,  как половина моей зарплаты. А он, значит, от детей отрывает, и вместо конфет вам ей тортики носит. Знаешь, как мне сердце болело? И ничего. И пережила. И до сих пор солю ему огурцы  с брусничным листом, чтобы было чем стопарь по вечерам закусывать, будь он неладен! – мать со злостью смахнула зелень со стола. – А если бы тогда психанула и развелась, как бы вас поднимала?  Кому я нужна была с двумя довесками?

– Мамочка, дорогая моя, а может, ты бы с другим познакомилась?

– Ой, дура ты у меня еще, – отмахнулась мать. – Это когда ты при мужике, тогда ты и королева.  Тогда и остальные мужики под тебя клинья подбивают. У них же порода собачья. Видела, как один пес на столб ногу задерет, и еще пять за ним?  Вот есть же другие столбы. Так нет, они все пятеро должны именно на этот один помочиться. А почему? Потому что каждый думает:  "если другой там написал, значит, столбик особенный, хороший, место проверенное. Надо и мне туда пристроиться". Так и с  бабами. Пока у женщины мужик есть, другие  этому мужику завидуют. Мол, если он  с ней, значит, стоящая она. И всем нужна. А как  одна останешься, так они сразу и задумаются:  "А  чего это он ее  бросил? Значит, порченая". И разбегутся все. Вот только что полно было, а ты оглянешься – ни одного. И тут уже что соли огурцы, что не соли – не поможет ничего. Хоть  с брусникой, хоть без нее. Даже если ты внешне Царевна-Лебедь семи пядей во лбу. Даже если одновременно жаришь котлеты и левой ногой элегантно печатаешь докторскую диссертацию по средневековой философии, но при этом у тебя нет мужа и никогда не было, то в глазах других мужиков у тебя на лбу вот такое клеймо, – мама раскинула руки, – и знак: "Стоп! Не приближаться! С ней явно что-то не так!" Так что ты, доча, поплачь, махни граммульку для храбрости, и поезжай к своему Стасику мириться.

– Но мама! – взмолилась я.

– Не мамкай мне!  Чтобы все вернула и вышла замуж, как планировали.  Месяц у тебя до свадьбы есть, вот и готовься, – она  снова понюхала  укроп и пробормотала: