Прихожу домой, Женя лежит на диване, смотрит телевизор. На экране Людмила Зыкина поет: «Течет река Волга, а мне семнадцать лет…», по лицу мужа текут слезы! Я остолбенела. Женя! Критичный и жесткий, ироничный и подчас излишне суровый, человек, у которого под маской цивилизованной деликатности прячутся первобытные мужские качества, которого стреляй, но не поступится своими принципами, щедрый до безумия, но непримиримый к фальши. И он плачет?! Над старой песней?

Я несколько минут хлопала глазами, а потом нашла ответ: муж заболел.

– Да у тебя, наверное, температура! – воскликнула я и бросилась за градусником.

Не ошиблась. Температура тридцать девять и девять, жесточайший грипп. Во время болезни мой муж был тих и трогательно слаб, покорен и умилен – совершенно другой человек. Когда на четвертый или пятый день болезни он спросил: «Трудно было догадаться купить мне свежие газеты?» – я поняла, что муж выздоравливает.

Деление людей на «сов» и «жаворонков» мне всегда казалось выдумкой лентяев, поводом отлынивать от утренних или вечерних обязанностей. Ведь если требуется, и ночь не поспишь, и встанешь ни свет ни заря. Но Никита был и остается не просто «совой», а королем всех «сов». Никогда не разговаривайте с Никитой о серьезных проблемах утром, ни о чем не просите – говорю я родным. Не просто бесполезно, а вредно: Никита будет огрызаться, нагрубит, испортит вам настроение на весь день. А вечером придет – душка душкой, готовый на любые самопожертвования. Еще и букет цветов в покаяние принесет. К двум часам ночи его активность достигнет апогея – хоть вагоны разгружать, хоть диссертацию писать. Потом он с трудом угомонится, чтобы утром сползти с кровати в полукоматозном состоянии, злым на весь мир и особенно – на проклятые будильники. Насколько серьезна его «совность», я поняла, когда едва не случилась беда.

Никите лет десять. Утро, собираемся в школу. Никиту разбудили, подняли, заставили одеться и умыться – все с постоянными понуканиями. Я поставила перед ним тарелку с завтраком, дала вилку. Хорошо, что не отлучилась, вовремя заметила. Сидит он за столом, держит вилку вертикально – рукоятка упирается в стол, зубья кверху. И засыпает, и склоняет голову: глазом опускается точно на зубья вилки. Я подскочила, выхватила вилку, от испуга заорала:

– Проснись немедленно!

Но в нашей жизни был период, когда Никита поразительным образом избавился от утренней сонливости. В народе этот период называют жениховство. Никита и Аня не могли расстаться до рассвета. Анины родители смилостивились: пусть Никита у них ночует. Однако Никита держал марку: в шесть утра уезжал от невесты, мчался домой, принимал душ, переодевался в свежую одежду. Я все заранее готовила, в том числе и громадный бутерброд, и чашку крепчайшего кофе.

Счастливый влюбленный, дожевывая бутерброд, допивая кофе, вылетал из дома, а я говорила мужу:

– Может, когда хочет, когда припечет по-настоящему. Всякую «сову» любовь сделает «жаворонком». Если, конечно, это настоящая любовь.

– Конечно, это настоящая любовь!

И муж показывал пальцем на путь следования Никиты: носки, рубашка, галстук, майка – все быстро скинутое валяется на полу поочередно. В ванной – словно безумный, но чистоплотный вандал побывал.

– Ты бы намекнула Анечке, – советовал муж, – мол, это у него временное отклонение, чтобы не обольщалась.

– Как ты можешь страстную любовь называть отклонением?

– У тебя есть другие определения? Мы хорошо знаем Никиту. Кто обязан за ним убирать?

Кто-кто – конечно я. Занавоженные конюшни чистила бы, не разгибаясь, только бы увидеть, как мой сын не в луже мелких влюбленностей плещется, а плавает в океане настоящей любви. Дождалась – увидела.