На сей раз все было немного по-другому. Я спал, но какая-то часть меня продолжала бодрствовать. Сначала я плавал, как в пучине морской, в тексте реплики Бернардо, анализировал его, продолжая появившуюся еще наяву мысль, что не зря Заки продекламировал стишок за минуту до появления белого пятна. Отсюда следовал вывод, что прав был Шекспир насчет того, что весь мир – театр, а люди в нем – актеры. Получается, мы с Заки очень даже неплохо сыграли свои роли.

Потом мне приснилась восьмерка. Просто цифра. И я ломал себе голову, к чему бы это. Затем повернул ее набок, получив знак бесконечности, что в свой черед озадачило меня. Да, конечно, мне приходилось читать, что восьмерка – цифра особенная, что она символизирует бесконечность и изменчивость мира. Но при чем тут восьмерка, если я думал о трупе неизвестного парня, который, оказывается, когда-то был знаком с Заки и даже распивал с ним нечто, похожее на водку?

Странный сон начинал меня утомлять. Я вообще не люблю цифры и математические примеры, а тут еще восьмерка буквально не отпускала меня, перетекая из одного полушария в другое, переворачиваясь и переливаясь всеми цветами. Потом она засмеялась, и та моя часть, что не находилась в измерении сна, озадачилась: как цифра может смеяться? Потом восьмерка заплакала. Потом послышался бесконечный телефонный звонок, но никто не брал трубку. Я разозлился. «Да возьмешь ты когда-нибудь трубку!» – закричал я и кинул подушку в недоумевающего Заки. Подушка растаяла в воздухе. Я проснулся.

Не было никакого надрывающегося телефона, никакого недоумевающего Заки – я один лежал на своей кровати и чувствовал себя совершенно разбитым. «Дурацкий сон» – вот и все, что вертелось в тяжелой голове. И правда, дурацкий сон. Совершенно дурацкий.

Я встал и побрел к окну, настежь распахнул ставни. В саду бушевало лето: вовсю сияло солнце, птицы порхали по деревьям и дрались из-за жучков-паучков. Наверняка время шло уже к вечеру. Я высунулся из окна так, чтобы видеть небольшую оранжерею с тропическими растениями, устроенную еще моей матушкой до отъезда в Танзанию, и крикнул что есть сил: «Васек!»

Никакого ответа. Собственно, этого и следовало ожидать – когда Василий Щекин трудится, его можно видеть: он бегает по саду, что-то носит, подкапывает, поливает. Васек так же помешан на растениях, как я на женщинах и кофе. Поэтому я и нанял его в качестве садовника, обратившись на кафедру Тимирязевской академии с просьбой порекомендовать мне самого сумасшедшего студента. И бог послал мне Васька, о чем я ни разу не пожалел, потому что ко всем прочим достоинствам он еще умеет волшебно готовить и не хуже меня священнодействовать с кофе.

Словом, я позвал Васька, а тот не ответил, значит, еще не пробило половины пятого – времени, когда мой садовник, тютелька-в-тютельку, появляется в оранжерее.

Я потянулся, пытаясь внушить себе настроение гармонии с миром и с самим собой. Но если с миром я в общем-то был в гармонии, то с самим собой после сна о восьмерке гармонии не получалось. Кроме того, страшно хотелось есть.

Если в доме нет никого, кроме меня и Заки, то, выходит, готовить придется мне. Ведь мой израильский друг может сыграть какую угодно роль, очаровать нужного человека или отбить у тебя любимую девушку, но он не способен приготовить даже яичницу. Это есть неоспоримый факт, с которым я смирился еще в годы совместной учебы. Таким образом, пришлось спускаться вниз и отправляться на кухню.

Если честно, я не слишком люблю готовить, но неплохо освоил данное искусство. Во-первых, потому, что люблю свою кухню со стеклянной дверью, выходящей в сад, а во-вторых, потому, что не люблю чужих в доме. Исключение составляет вышеупомянутый Васек Щекин, который как-то сразу пришелся ко двору. И потом, если обеспечить себя едой я еще смогу, то заставить благоухать и цвести питомцев маминой оранжереи способен только человек, всецело посвятивший себя ботанике, а тут уж мне с Васьком не конкурировать.