Дуся божилась, что сама видела, как Гангрена выговаривала что-то приехавшему с проверкой Адмиралу! А тот покорно слушал, кивал, видать соглашался, а потом и честь ей отдал! Во как! Тут попробуй, скажи поперёк.

– И Автандил ваш… Обходительный человек, тут ничего не скажешь, только нудны-ый! Скука ходячая, – Дуся моментально замолкала, видя идущего по коридору завуча и угодливо с ним здоровалась, – Здрасьсссти, Автандил Николаевич! Какой костюмчик-то на вас справный, а?

Завуч останавливался.

– Говорю, справный костюм. Где достали? Хорошо сидит.

Завуч невнимательно благодарил и скрывался в учительской, а Дуся, обидчиво поджимая губы, швыркала тряпку в ведро и с силой отжимая, продолжала:

– Костюм-то по блату купленный, точно говорю. Таких в магазине сроду не найдёшь, постараться надо.

Она делала широкие взмахи половой тряпкой.

– Это жена его – продавщица в тканях – достала. Ух! Ей палец в рот не клади!

Сторожиха опиралась на швабру.

– Намедни была у ей в магазине. Сатин выбросили, очередь, шум, гвалт, чуть ли не дерутся бабы. Так на мне и кончился, токо-токо я к прилавку, а он, сатин-то тю-тю! Нет, чтобы уважить! Без очереди, мол, проходи Евдокея, по-суседски.

Швабра продолжала свой ход по полу, а Дуся язвительно заканчивала:

– Вот что я вам скажу – живет ваш историк со своим новым костюмом под каблуком жены Мананы, хоть к гадалке не ходи. И Ася, ваша классная, вообще молчу. Чокнутая. Как есть чокнутая, на своих розах помешанная. И чо в них нашла? Помидоры бы разводила – больше пользы, да и денег, а так…

Дуся с сожалением махала рукой.

Но самое удивительное, что и комиссия из Гороно, неожиданно появлявшаяся в школе, всегда первой на беседу приглашала Дусю. В директорский кабинет.

Тогда она надевала чистый беленький платок в чёрную крапинку, необъятное платье, висевшее на ней мешком и высокие ботинки на шнуровке. И в этом наряде напоминала нам ту самую мощную женщину, нависшую над холмом, в старом парке, в Тбилиси.

Побаивались не только ее острого языка. Поговаривали разное, и что, мол, жила на оккупированной территории, потом сидела, то бишь отбывала наказание, а за что – никто определенно не говорил. Люди пожимали плечами и значительно молчали. Кто-то болтал, что за сотрудничество с немцами, кто-то чуть ли не за измену родине во время войны, и что потом Дуся, мол, раскаялась и смыла грех кровью в партизанском отряде.

Общались с ней неохотно, разве что крайняя нужда. Обычно Дуся начинала свой день в шесть утра, и к восьми – школьный двор блестел чистотой, независимо от времени года: ступени школы золотились под солнцем от влажной уборки, дорожки были посыпаны свежим песком, а цветы на школьной клумбе радостно тянули свои напоенные водой головки и благодарно благоухали.

Школьный яблоневый сад тоже был под неусыпным её контролем, а значит, в идеальном порядке: ствол каждой яблони был заботливо побелен, и кирпичики, окружающие ствол яблонь, тоже. Её избушка притулилась рядом со спортивной площадкой. И всегда в любое время года радовала глаз свежевыкрашенными синими ставнями.

Но характер у сторожихи был ой, как не прост! Главной головной болью Дуси были мальчишки из старших классов. Они надоедали ей ежеминутно. Она, к нашему горю, заведовала не только школой, но и ключом от сараюшки со спортивным инвентарем. И ключ от этой пещеры Алладина висел на шее Дуси, как крест у настоятеля маленькой церквушки, отца Михаила. Он, по воскресным дням утром шёл через весь городок к старому зданию церкви, утопающему в городском саду, откуда доносился негромкий звон.

Круглый маленький и улыбчивый человек, неспешно и обстоятельно здоровался со встречавшимися ему редкими в ранний час прохожими, а иногда останавливался и беседовал. А на его чёрной хламиде красовался серебряный крест. Во время неспешной беседы, отец Михаил на разные лады оглаживал крест, будто проверял ежеминутно, на месте ли его сокровище.