Официальные мероприятия по встрече жениха принцессы Маргариты Французской были намечены на вечер, и Генрих вовсе не рассчитывал на то, что вся королевская фамилия почтит его сейчас своим присутствием. Однако он не сомневался, что младшая сестренка Катрин, несколько месяцев назад уехавшая в Париж вместе с матерью, ждет его с самого утра и вот-вот появится на крыльце. Он не отводил взгляда от высоких дверей, надеясь увидеть ее родное лицо. И не ошибся. Катрин показалась из глубин дворца спустя лишь несколько минут после первых звуков рожка. Только затем терраса стала заполняться любопытствующими придворными.

Не обращая внимания на глазеющую толпу, брат и сестра начали пробираться друг к другу, и люди расступались, освобождая им дорогу. Наконец Генрих подхватил Катрин на руки и расцеловал в обе щеки. Она смущенно отбивалась, но глаза ее сияли, а юное личико, обычно бледное, разрумянилось от радости.

Тринадцатилетняя принцесса, привыкшая жить в окружении любящей семьи, друзей и почтительных слуг, после смерти матери оказалась почти совсем одна среди чужих, враждебных ей людей, которые либо насмехались над нею, либо вовсе не обращали внимания. По приезде в Париж она вместе с королевой Наваррской остановилась в особняке Конде, воспользовавшись гостеприимным предложением кузена, однако после кончины Жанны д’Альбрэ переехала в Лувр. Почти все свое время она проводила в отведенных ей покоях, стараясь без необходимости не появляться в общих залах дворца. Только господин адмирал иногда навещал принцессу Екатерину.

– Да ты у нас совсем взрослая стала. И очень красивая, – начал Генрих с немудрящего комплимента, не спуская с нее ласковых глаз. Он вглядывался в лицо сестры, невольно отмечая следы растерянности и постигшего ее горя. Их общего горя, которое ей довелось пережить в одиночестве.

«Тебя не было так долго», – словно бы упрекала она.

«Прости меня», – отвечал он одними глазами.

Нет, сейчас не время и не место говорить об этом. Сегодня праздник. Следует радоваться.

Люди вокруг оживленно переговаривались, с интересом и восхищением разглядывая дворец. Большинству из них еще не доводилось видеть ничего подобного. Вот о чем нужно говорить сейчас: о красотах французской столицы.

К ним подошел Агриппа д’Обинье и низко поклонился, приветствуя принцессу.

– Уверен, сир, все придворные французского короля у ног ее высочества, – галантно произнес он. – Но мы-то с вами найдем ей жениха получше, пусть только немножко подрастет, – и он дружески подмигнул Катрин.

Это было настолько далеко от истины, что принцесса лишь улыбнулась. За несколько месяцев в Париже она отвыкла от подобной бесцеремонности со стороны простых дворян, но искреннее дружелюбие Агриппы согрело ей сердце.

– Земная красота – тлен, – все же заметила она строго, но тут же с детской непосредственностью добавила:– Просто вы еще не видели мадам Маргариту8. Когда она проходит по дворцу в своем платье из серебряной парчи, все только на нее и смотрят.

В голосе Катрин звучали одновременно и осуждение, приличное для ревностной гугенотки, и плохо скрытая смесь зависти с восхищением, столь естественная для девочки-подростка по отношению к признанной красавице. Весь этот набор чувств был аккуратно прикрыт светской непринужденностью.

– Подумаешь – платье, – ответил Генрих, улыбаясь. – Что нам серебряная парча? Мы тебе из золотой пошьем.

Несмотря на вечный недостаток денег, Генрих не боялся давать подобные обещания. Он знал, что Катрин никогда ему о них не напомнит, да и платье такое не наденет. Ибо тщеславие – грех. Несмотря на естественное стремление к радостям жизни, прорывавшееся изредка сквозь заслон сурового религиозного воспитания, тринадцатилетняя Екатерина де Бурбон была глубоко предана устоям веры, чем напоминала Генриху мать.