Ярошкевич остановился внизу, уцепившись за перила, глядя на Машу припухшими глазами. До нее донесся резкий запах алкоголя.

– А-а, свеженькая претендентка на наследство! – протянул он. – Наша новообретенная родственница! Признайся – думаешь, всех переиграешь? А, тихоня?

– Успокойтесь, Борис, мне некого переигрывать, – устало сказала Маша. – Марфа Степановна видела меня сегодня первый раз в жизни. Вряд ли она доверит имущество человеку, о котором ничего не знает.

– Первый раз, говоришь, видит, – Ярошкевич ухмыльнулся. – Почему же старуха сказала, что включила тебя в число тех, кто может рассчитывать на наследство Светицкого?

– Она так сказала?

– Да ладно тебе, не придуривайся! Ты же наверняка все продумала! Появилась вовремя, не раньше и не позже. Приехала сюда, чтобы запудрить Марфе мозги. Сидела здесь, притворялась, что интересуешься нами… От тебя разит враньем за десять шагов!

– А от вас разит перегаром, – резко сказала Маша. – Всего хорошего.

– О-о, как ты заговорила! Тихая-тихая, а с зубками! Стой! Куда пошла?!

Он ухватил ее за руку и потянул к себе.

– Рыжая стерва…

Звон оплеухи разнесся по всей комнате. Борис отшатнулся, ошеломленно держась за щеку.

Маша сделала шаг к нему. Голос ее дрожал от сдерживаемой ярости, когда она тихо сказала:

– Предупреждаю: еще одно оскорбление, и пощечиной вы не отделаетесь.

Отвернулась и неторопливо стала подниматься по лестнице.

Ярошкевич выругался. Будь на месте этой рыжей другая, она сразу получила бы сдачи. Борис не разделял глупое старомодное убеждение, запрещающее бить женщин. Можно, и даже нужно! Особенно если она первая подняла на мужчину руку.

Но в этой тонкой женщине с широко расставленными глазами необычного светло-орехового оттенка было что-то, что помешало Борису ответить ударом на удар. Быть может, то, что она его совершенно не боялась. Ярошкевич умел хорошо чувствовать чужой страх, особенно женский. Женщины всегда ощущали его готовность переходить границы – и боялись. «Трепетали», – так называл это Борис.

Он любил, когда трепетали. Любил их подчинять, и наибольшее удовольствие получал тогда, когда видел, что женщина унижена. «Дрессировка», – говорил Ярошкевич. Унизил – значит, показал, кто хозяин.

Эта рыжая почему-то не боялась и не трепетала. И пощечину ему влепила не возмущенно или с перепугу, а почти небрежно. Борис и не помнил, когда ему в последний раз с такой презрительной небрежностью давали по морде.

Он давно уверился в том, что является хозяином жизни, и женщин брал с той же надменной уверенностью. Это сводило их с ума. Ярошкевич вылезал из «лексуса», небрежно швырял ключи от машины на столик в ресторане, звал официантов халдеями и сидел, широко расставив ноги, – все это были минимальные и необходимые признаки настоящей мужественности, обеспечивавшей ему внимание девиц. И вдруг его облили презрением! И кто?! Женщина, на которую при других обстоятельствах он бы даже не взглянул. При мысли об этом правая щека Бориса вспыхивала, как будто его снова ударили.

«Ничего, – успокоил он себя, – еще сочтемся».

А Маша поднялась на второй этаж и возле своей комнаты столкнулась с Евой Освальд. Та не шла, а плыла в длинном шелковом халате нежно-розового цвета.

– Вы кого-нибудь видели внизу? – заинтересованно спросила она. – А то все разошлись, и мне так скучно!

– Там Борис, – сдержанно ответила Маша.

– А-а, Борис! Чудно. Он такой милый!

Маша в эту секунду скорее назвала бы милой гюрзу. Но спорить с Евой не стала.

– Оч-чень привлекательный мужчина, – промурлыкала Ева. – Вот с кем можно развлечься.

Последняя фраза вышла двусмысленной. Маша взглянула на улыбающуюся Еву и неожиданно прониклась уверенностью, что так и было задумано. Ее провоцировали.