Отряд рыскарей вместе с освобожденными невольниками добирался до Черкасска четыре дня. Дошли бы и быстрей, но задерживали ослабшие гребцы. Некоторые не то что груз тащить, себя-то еле волокли.

По ночам таились в густых зарослях чекана. Обходились без костров – вокруг рыскали ватаги ногаев и татар. И хоть самих ворогов не встретили, но свежие следы их неподкованных лошадей, спускающихся к берегу напиться, видали часто. На последнюю ночь остановились на окраине старого казачьего городка Сергеевска, в прошлом годе полностью разоренного татарами. Вражеская сотня, воспользовавшись отсутствием большей части станичников, отправившихся на стругах рыбалить, повязала пять десятков сергеевцев, в большинстве женщин и детей. Самых малых и старых, по обычаю, зарубили, навалив на майдане гору распластанных тел. Пока весть дошла до станичников, пока мчались, загоняя лошадей, татары успели отступить с полоном в Азов, укрывшись за его толстыми стенами. Казаки только зубами скрежетали в ярости, бессильно кружа вокруг закрытых ворот крепости под насмешками янычар, выглядывающих из башен.

Ночь выдалась тихой. Ущербная луна казацким стругом бесшумно скользила по небесной реке. Черный, пожженный городок густо темнел в ночи поднимающимися к звездам скелетами обгорелых балок – остатками куреней и сараев. Страшная картина разорения действовала на ребят угнетающе.

Из прибрежных зарослей то и дело доносился писк зазевавшейся птицы, попавшей в лапы камышовому коту или хорьку, оттуда же набрасывались на замученных казаков полчища первого самого голодного комарья. Станичники, выставив караулы, спали вполглаза. Хоть и вымотались за переход, но родные курени дымились-то почти по соседству – завтра рассчитывали оказаться там, вот и не спалось. Еще и тварь мелкая лезет, не укроешься от нее.

Дароня, давно потерявший надежду заснуть, усаживаясь, задел локтем недвижного Борзяту. Тот резко поднял голову. Узнав товарища, зевнул:

– Чего не спишь?

Парень шмыгнул. Размазывая сопли по щеке, обронил:

– Своих вспомнил.

Борзята вздохнул. Плотней запахнувшись в зипун, тоже присел рядом. Лениво била о глинистый берег волна, жужжали невидимые комары. Покряхтывая, поднялся Валуй. Отойдя в сторонку, развязал пояс, зазвенела в камыши тугая струя.

– Хоть бы уже утро быстрей, что ли, – Космята Степанков ладошками растер лежалые полосы на лице. – Совсем сна нету.

– Это комары, сволочи. Совсем нюх где-то дели, – татарчонок подтолкнул под себя полу татарского малахая, нашедшегося среди турецких вещей. – Не видят, мы худые, невкусные. Кровь совсем чуть.

Его никто не поддержал, и татарчонок, уставившись в чуть поблескивающее под луной полотно реки, нахохлился воробьем.

– А я вот, казаки, думаю, как мстить гадам буду. Потому и не сплю, – слова Дарони прозвучали жестко. – За всех своих. За мамку, батю, младших. Всех же порешили.

Валуй улегся на старое место, оттуда донесся густой голос:

– А ты саблей-то махать умеешь, вояка?

Парни притихли, ожидая ответа, но Врун сказал не сразу. Помолчав, выдавил с усилием:

– Научусь. Спать, есть не буду, а освою. И саблю, и ружжо.

– Ты ж из пахарей, какая тебе сабля, – невидимо усмехнулся Космята. – В заговорах ты мастак, слов нет. А тут сабля! Это тебе не кровь остановить.

– А руду заговорить – то тоже дело немалое, ежели на войне, к примеру, – заступился за друга Валуй. – А саблей и верно, научиться можно.

– Ежели за своих родичей, то я их и зубами грызть могу, – Борзята вытянул в темноту сжатый кулак. – Вот у меня скоко на них злобы. На десятерых хватит.

Валуй, вздохнув, кинул в реку кусочек подсохшей глины, звонко булькнувшей у берега. Татарчонок, спасаясь от комаров, натянул на голову малахай. Дароня громко шмыгнул. Космята положил ему руку на плечо.