Они подошли всемером в конце дня, когда пустел рынок и последние торговцы, завидев знакомую компанию, спешно рассовывали непроданное по мешкам. Наглые, холёные, сапоги в гармошку, кто лузгая семечки, кто попыхивая папиросой, ухмыляясь, вразвалку направились прямо к их прилавку. Впереди Крендель: кепка козырьком на бровях, руки в карманах брюк. Афонька укладывал в мешок остатки товара. Егор, не спеша, пересчитывал деньги. Окружили брата, на Афоньку не обращая особого внимания.

– Пересчитать не помочь, гражданин нэпман? – Крендель плюнул под ноги Егору окурок.

– Не обломится тебе сегодня, – спокойно сказал Егор, засовывая в карман комок недосчитанных купюр, – В прошлый раз рыбой хорошо взял, забыл нечто? Нынче отзынь, не буди лиха.

Крендель переглянулся с дружками, устало улыбнулся.

– А вот грубить не надо, кулацкая рожа. Мы ж с тобой ласково. Хрусты тащи из кармана. Народ мы не богатый, но с пониманием, всё не заберём.

Егор вытащил руку из кармана, сложил кукиш, сунул под нос Кренделю.

– Вечная история, – философски произнёс Крендель, задумчиво глядя на сложенную из пальцев фигуру, – Полное непонимание и дисгармония классовых отношений. Ладно, пошли, пацаны.

Крендель развернулся, как бы собираясь уходить, затем вдруг вытащил из кармана руку с кастетом и с разворота, наотмашь ударил Егора в висок. Упал брат, закрыл в полусознании голову руками. Замер от неожиданности Афонька, оцепенел. Шайка, не обращая на него внимания, окружила лежащего Егора.

– Ша, пацаны, я сам, – прошипел Крендель и начал не спеша, размашисто, с подпрыжкой пинать Егора по рёбрам.

– Стой! Не бей его, сука! – прохрипел Афонька не своим голосом, – Вот деньги! На, возьми!

Растолкав шайку, подскочил к Кренделю, пригнулся, выхватил из голенища взятый без спросу отцовский обоюдозато-

ченный охотничий нож, коротко, без замаха, снизу вверх всадил под рёбра по самую рукоятку. Тёплое и липкое хлынуло по пальцам. Толкнул вперёд, выдернул.

“Хорошо попал, – подумал, глядя на вмиг побледневшего, рухнувшего наземь Кренделя, крепко, что было сил, сжал скользкую рукоятку, – Только бы не уронить!”

Сзади кто-то крепко обхватил шею борцовским приёмом, стиснул до хруста.

– Чё встали, как бараны?! – заорал, клича на помощь, – Руку с пером ломайте!

Но нет, не спешила помощь. Попятилась шайка, отступая от затихшего Кренделя, заозиралась растерянно. Ударил Афонька душившего ножом куда-то в бедро, а, когда ослабла хватка, вывернулся и с разворота полоснул по горлу. Завизжала поодаль баба, залаяли собаки, бросились кто куда оставшиеся в живых экспроприаторы. Поднялся Егор, придавливая рукой рану на виске, оглядел лежащие в пыли окровавленные тела.

– Что ж ты натворил, братишка? Неосторожно как-то, прям средь бела дня. Вон, глянь, публика какая, – кивнул головой в сторону кучкующихся невдалеке баб и мужиков, – Показания дадут. Ну, ходу теперь.

Афонька сунул за голенище окровавленный нож, подхватил мешок со снедью и рванул вслед за братом в сторону реки.

Утром, через две ночи, добрались до деревни. Шли берегом. Увидев у причала Морозовскую лодку, сказал Егор:

– По нашу душу. Ждут уже.

Афонька остановился, взял брата за рукав.

– Может бечь мне, Егорша? В тайге отсидеться?

– Много ли набегаешь? Лучше сами к нему придём, расскажем, как было. У него это называется чистосердечное признание. Меньше дадут. Да и потом они ведь меня чуть не убили. Разберутся, небось. Пошли уже.

Дома, во дворе, уже встречали их хмурый отец с плачущей матерью, конвойный сержант и Морозов в расстёгнутом кителе. Вышел братьям навстречу, остановились друг против друга.