Афанасий неспешно подходил к своей усадьбе. Горланили петухи, томно перебиралось через ручей подгоняемое пастухом стадо, в сером небе шумно кружила несметная стая грачей. Вот и родной двор. Отсюда когда-то, целую вечность тому назад, уводил его со двора под конвоем тот самый Морозов.

“Десять лет минуло, а как будто вся жизнь прошла, и не было её никогда, – думал Афанасий, глядя на почерневшие, поросшие мхом, бревенчатые стены отчего дома, на закрытые ставнями и заколоченные крест-накрест досками окна, – Ни отца, ни матери, ни семьи, брата война забрала. Сам на деревяшке ковыляю. Что дальше то?”

Сел на треснувшую, покосившуюся скамейку у крыльца, сорвал соломину, прикусил зубами.

“Ну, ничего, ничего. На войне то похуже было. Покурю вот сейчас, да до коменданта пойду”.

Развязал вещмешок, достал курительную шкатулку, игрушку трофейную, что прихватил в конце войны в немецком замке, закурил. Окутал голову хмельной махорочный дым, сизым облаком застелился по траве. Кольнуло не больно сердце, задрожжала в пожелтевших пальцах немецкая папироса, и поволокла память вспять по годам в то далёкое, но не забытое ещё время, где добрые, пахнущие молоком и сеном руки матери защищали его, подгулявшего шестнадцатилетнего пацана, от крепких и суровых рук отца. Где немного насмешливо, но сочувствующе и ласково улыбалась ему первая деревенская красавица Агаша, невеста старшего брата, ту, что любил больше жизни, но уступил, да и не мог не уступить двадцатилетнему Егору. Свадьбу сыграли быстро, без проволочек. Родительское благословение и совет да любовь. Любил жену Егор, да погуливал, лют был до девок, за что, бывало, бит был отцом. Тихо грустила Агафья, но верна была мужу. Тихо страдал, украдкой заглядываясь на неё, Афонька.

Глеб Гудилин и оба его сына, Егор и Афанасий, работали в рыбопромысловой бригаде. Рослый и сильный Егор тянул вместе со всеми сети, набитые неркой, сёмгой и муксуном, а каждый месяц возил накопленную вяленую и засоленную в бочках рыбу в заготконтору, в райцентр Пески, что верстах в восьмидесяти вниз по Илети. Связывали из сплавных брёвен плот, загружали рыбой и сплавлялся Егор с помощником до песковского причала, где встречал их приёмщик Степаныч с бригадой грузчиков. Сдав товар, шли они на местный рынок, продавали недорого прихваченный с собой деревенский провиант: копчёное сало и мясо, кожу да пушнину, сушёные грибы и ягоды, солонину. Затем закупали всё необходимое в хозяйстве и для добычи имущество, подарки родным, и возвращались домой. Если везло с оказией – на попутной моторке с начальником, но чаще пешком. Две ночи и день по тайге, вдоль берега Илети – и дома.

В то памятное лето, поговорив с комендантом, решил Егор сменить помощника. И стал брать с собой шестнадцатилетнего, не по годам возмужавшего младшего брата Афоньку. Прежний, большой, но спокойный и добрый, как телок, Аверка, не то чтобы хил был в работе или ленив, но духом не дюж и в драке не изворотлив. Афонька же, не то чтобы амбал, но крепкий, ловкий и нахрапистый, слыл среди сверстников первым кулачным бойцом. А драться Егору доводилось нередко – доставала местная блатная шпана. Начинали ещё на рынке, частенько подкарауливали по дороге домой. Заправлял шайкой Валька Крендель, дважды судимый за грабёж. Сначала трибуналом, за злоупотребления во время продразвёрстки. Тогда сошло ему с рук, помогло происхождение. Затем судом уже уголовным, отправившем его на пять лет на сибирский лесоповал, где он окончательно и бесповоротно приобрёл стойкое отвращение к какому-либо труду. Освободившись из лагеря и осев в ближайшем посёлке, основным своим жизненным лозунгом Крендель избрал: “Грабь награбленное”. Собрав вокруг себя небольшую, но злую и преданную идее группу единомышленников, Крендель промышлял на местном рынке. Заставлял делиться “излишками” заезжих торгашей: аборигенов-охотников да кулаков-выселенцев из таёжных посёлков, коих немало выросло в те годы по берегам Илети. Местная милиция не спешила заступаться за классовых врагов, да и жалоб-то не поступало. Кто делился, кто, если мог, отбивался, бывало, пропадали люди и с той, и с другой стороны. Крендель, мало кто о том не знал, состоял с местной властью не только в товарищеских, но и в сугубо деловых отношениях. Так и шло помаленьку: до царя далеко, до Бога высоко.