Малышка в ответ на его слова опустила глазки в пол.

– Простите, милорд!

– Ой, ты и говорить умеешь? – хмыкнул атаман. – А я думал – совсем немая! Ты откуда такая, пичуга? Худенькая, заморённая, а?

– Я живу тут, в Берфеле, милорд, – для такой крохи девочка казалась чрезмерно серьёзной.

– Ха! Милорд! Нашла благородного! – Эл весело подмигнул своим друзьям и снова обратился к девчушке: – Есть хочешь, цыплёнок?

Она не ответила ничего, скромно уставилась в пол, чтобы глаза не выдали её дикий голод, но ответа Ворон и не ждал.

– Ну и правильно! На глупые вопросы отвечать не следует. Чего спрашивать, ведь и так понятно. Ну, что сидишь, пигалица? Держи ложку! Ешь давай!

Эливерт сгрёб на огромное блюдо всего понемногу и поставил перед её маленьким носом.

– Это… всё… мне?

– Всё! – великодушно кивнул Ворон. – Будет мало – ещё закажем. Главное, чтобы ты не лопнула, пичуга!

Девочка не могла поверить. Взгляд её перебегал от одного лица к другому, словно она от каждого ждала позволения. И лишь когда Настя и Наир улыбнулись ей мягко, она начала подозревать, что всё это не злая шутка, и не сон волшебный.

Малютка накинулась на еду с волчьим аппетитом. Атаман боялся, что бедняжке с голоду плохо станет, но останавливать её не решился. Пусть лопает! Когда ещё так накормят. Вот уедут они сейчас прочь, и снова она будет каждую кроху выпрашивать.

– Н-да-а, – усмехнулся Эл, – а аппетит-то у тебя звериный, пигалица! Теперь понятно, почему ты меня цапнуть пыталась – съесть хотела, да?

– Простите, милорд!

Она улыбнулась, разгадав по глазам, что атаман вовсе не сердится.

– Да ладно, сам виноват. Нечего было хватать тебя. Но я решил, что ты хочешь удрать, так и не позавтракав… И… я – не милорд.

На попытки девочки затолкать в ротик всё и сразу без улыбки смотреть было невозможно. Но улыбка выходила грустной…

Светлые Небеса, ну отчего же вот так? Великая Мать, если ты есть, почему ты допускаешь вот такое? Разве место здесь, в пропитом грязном кабаке, для этого птенчика желторотого? Почему ты позволяешь страдать вот таким крохам? За что? Чем эта пигалица провинилась перед тобой?

Худая – насквозь светится. Ручки – пальцем переломить можно.

Девочка закатала широкие рукава своего балахона, чтобы не падали в тарелку. И Эливерт рассмотрел страшные иссиня-черные пятна синяков на смуглой коже ребёнка.

Лучше бы не видел! Ведь поднялась же рука у какой-то твари на этого цыплёнка!

Наир и Дэини дружно подкладывали девчушке в тарелку всё самое вкусное, смешили её. А Эливерт смотрел на это с отрешённой грустью и думал о своём. В груди ширилось что-то болезненно-горячащее, пугающее, неуправляемое, и чудилось, что сейчас затрещат давно зажившие шрамы, и сердце разорвется в клочья.

***

13. 13 В сердце ребёнка

Он ничегошеньки не знал о детях. Где бы ему с ними нянчиться?

Было дело, когда-то и он хотел детей. Давным-давно… В то время, о котором до сих пор вспоминать невозможно – сразу душу сжигает ярость.

Хотел, чтобы ему родила детей его любимая. Чтобы было у него всё честь по чести: семья, жена ненаглядная, дом добротный, детишки белокурые, на свою распрекрасную мамочку похожие. Он хотел, чтобы у них всё было, как он помнил из своего детства.

Память, ясно-понятно, временами подводила. Может, так и не было никогда, а во снах только пригрезилось. Но он мечтал, что их дом будет таким же светлым и тёплым, как дом его родителей. Дом, где всегда найдется еда, доброе слово и ласковые объятия.

Ни одна жизнь не бывает счастливой от начала и до конца. Разные беды приходят и трудности. Но Эл помнил очень хорошо, что мама всегда улыбалась, глядя на них, своих любимых деточек. А отец, хоть и был дюже вспыльчив, никогда ни сказал ей грубого слова и, уж тем более, ни поднял на жену руку. Да, в трудный час он забыл о семье и удрал, спасая свою шкуру. Такое предательство простить невозможно. Но речь сейчас о другом… О том, что было до…