– Меня здесь сможет развеселить только выход. Ужасное место.

– Не знаю, не знаю. Чем больше смотрю, тем больше мне здесь нравится.

– Ты странный. И имя у тебя странное. Кстати, раз уж мы знакомимся заново, расскажи, почему тебя так зовут? Я вообще про тебя многое забыла.

– Ладно, я про тебя вообще всё забыл. А имя… был когда-то в прошлом веке чувак один, швед, певец и продюсер, все дела. Сценическое прозвище у него было как-то от названия машины образовано. А звали его Мартин Эрикссон. Родители так по нему в свое время фанатели, что даже вот меня в его честь назвали. Но, кстати, имя прикольное, мне нравится. Правда, в школе из-за него меня дразнили «Гусём», вроде того как я Нильса на шее таскал. Дурачки, что поделать. Правда, больше так обзываться никто не додумался. На работе я всегда был Марти, вроде как из «Назад в будущее». Правда, это на этой. Или на той? Где-то меня еще «Энакином» звали, а где-то «Золотой отвёрткой», не помню уже. Так всё перемешалось. Даже не помню, кем я по-настоящему был.

– Я вот тоже не помню. В смысле, про тебя. Про себя кое-что помню.

– Расскажи, пожалуйста.

– Не-а. Давай не сейчас. Мне неуютно здесь, нет настроения рассказывать.

– Ладно, – улыбнулся Мартин. – Пошли искать красоту.

Дорожки, вымощенные цветными камнями и фигурными плитками, расходились, сливались, изгибались и прятались в глубокой тьме. Деревья, опутанные лианами, опускали ветки до самой земли, и из-под тяжелых листьев проглядывали фиолетовые и багровые цветы. Казалось, будто это огромные капли крови, растекшиеся по траве и мхам. Тёплый воздух, пропитанный запахами увядших яблок и грибов, проглатывал звуки, словно в маленькой комнате, обитой войлоком.

Сквозь густые кроны тонкими мазками проглядывало не по-вечернему яркое весёлое небо, но на дорожках лежала густая, как будто влажная, тень. Сбегая в стороны, она крепла, набирала силу, и топила под собой и печальные цветы, и тонкие сосенки, и умирающие от бесконечных лет яблони.

– Смотри, ограда, – шепнула Алина, показывая рукой в сине-зелёную мглу.

Там, среди запутавшихся стволов и увядающих лиан, впивались в землю железные стрелы изгороди, покрытые голубой эмалью.

– Как на кладбище, – поёжившись, сказал Мартин.

– Вот где хочешь, там и ищи красоту, – пробурчала Заморючка. – Ты что, пойдёшь туда?

Мартин отпустил её руку и шагнул в сырую глубь сада. Несколько шагов сквозь скомканные заросли оказались испытанием, в конце которого вместо победы поджидало разочарование. Внутри оградки не было ничего, кроме засохшего и почерневшего куста роз. Лепестки, похожие на сгоревшую бумагу, лежали на жёлто-зелёной траве, словно упали только вчера. Мартин дотронулся до куста, и несколько листьев, плавно крутясь, опустились на землю и застыли. Как осколки старинной чашки. Как ноты давно забытой мелодии.

– Что там? – донёсся, словно издалека, голос Заморючки.

– Мёртвая роза! Не знаю, считать ее красотой или нет, но выглядит прикольно.

– Давай назад, а? Мне тут страшно вообще-то.

Обратный путь оставил на джинсах десяток репьёв и целые полотна паутины. Мартин наскоро отряхнулся и взял Алину под руку.

– Вот интересно, – сказал он. – Это могила для розы, или она – памятник, когда-то бывший живым?

– Даже думать не хочу. А представь, там, под этой розой, лежит мертвец? Фу, бррр.

– Даже если и, – пожал плечами Мартин. – Он же не погонится за нами. Знаешь, я никогда не мог понять эстетику тлена. Для меня это всегда было что-то трагическое, печальное, давящее на разум. И только сейчас я впервые увидел, что в угасании есть смысл и какая-то странная притягательность.