– Возле Ангары твоего отца бьют.

Гоша развернулся и побежал к берегу. Его отец, Иван Филимонович, иногда приезжал из деревни Ушаковки, где жил и имел небольшое хозяйство, в город по делам и, если выпивал с кем-нибудь из знакомых, начиналось мордобитие. После банкротства он остался должен многим, и, хотя суммы были не большие, кредиторы не простили должника и выбивали свои займы с процентами кулаками. Медвежонок ворвался в кружок пирующего мелкого купечества, в котором бывшие компаньоны расправлялись с отцом, сухим мужичком с испитым лицом. Силен гимназист был не по годам, пошел в деда по материнской линии, коренного сибиряка. Дед даже в старости легко гнул пальцами медные пятаки. Сын оторвал от отца одного из гуляк, откинул его в сторону, увернулся от удара второго, поймал его за руку и перекинул через себя. Занятый дракой, он не видел, как подбежали двое земских полицейских. Драчуны бросились врассыпную, а один из полицейских огрел Гошу саблей в ножнах. Получив сильный удар сзади по шее, Медвежонок с разворота ударил блюстителя порядка в ухо. Полицейский отлетел, упал и со всего маху приложился головой об валун. Череп треснул как орех. В замешательстве гимназист остановился: из головы упавшего медленно текла струйка алой крови.

–Спаси нас, Господи, – мелко закрестился протрезвевший отец.

– Убил! – истерично, по-бабьи тонко закричал второй страж порядка, вытащил саблю и издалека тыкал Гоше в живот.

Моментально собралась толпа.

В узкой долине возле речки, окруженной с трех сторон высокими горами, заросшими дремучей тайгой, расположился Императорский золотой промысел. По правому берегу речушки стояли небольшие избенки и землянки вольнонаемных рабочих и ссыльнокаторжных, которые после срока тюремного заключения могли жить на воле, исполняя промысловые работы. Дальше выделялась громадная тюрьма, окруженная казенными зданиями, где располагались полиция, военная казарма, лазарет, казенная кладовая. Огромное деревянное здание тюрьмы было разделено коридором во всю длину, по обеим сторонам коридора устроены камеры, которые освещались окнами. В камерах стояли двухэтажные нары.

Сегодня прииск не работал. Два дня в месяце были выходными. Каторжане отдыхали, занимались починкой, стиркой и завидовали вольным, предававшимся безудержному пьянству в дни отдыха. В большой общей камере тюрьмы варнаки курили, разговаривали между собой. В углу беседовали трое каторжан. Пилипенко, староста артели, трудившейся на нижнем разрезе, где была самая трудная работа, переговаривался с Медвежонком и его земляком Сметаной. За прошедшие годы парень вымахал под потолок, раздался в плечах. Каторга его не сломила, а только развила физически. Крепко сшитый Гоша обладал завидным здоровьем: до трескучих морозов ходил без шапки и рукавиц и даже не чихал. Сейчас его круглое веснушчатое лицо, поросшее мягкой пшеничного цвета бородкой, было серьезным. Его земляк, пришедший с последней партией каторжан, передал ему плохие вести. Сестра Маша с мужем уехала в Петербург, оставшийся один, отец загулял и замерз. Сорокалетний жилистый Артюха был «оборотнем» – так на каторге называли тех, кто бежал. После побега он добрался до дома, покуролесил там, был пойман, отодран плетьми и вернулся на пятнадцатилетний срок. Сметаной Артюху прозвали за белый цвет волос. Разговор шел о побеге, поэтому шептались тихо и секретно.

–Надумал, Медвежонок? – спросил Пилипенко.

–Меня теперь ничто не держит, а впереди еще семь лет.

–Уходить надо, – вмешался Сметана, – А то косые взгляды начали бросать.

–Разговоры идут, что генерал Кукушкин вас зовет, – подтвердил староста.