Большое, как я уже упомянул, крупное, но продолговатое тело держало на себе голову, отчасти напоминающую спелый ананас. Дело в том, что помимо схожести формы, голова была покрыта многочисленными острыми и плотными не то перьями, не то колышками. Потрогать я их не решался. Ноги были длинные, но плотные, похожие на ветви молодых деревьев. Такие точно способны удержать вышеупомянутые голову и туловище. А вот лапы были очень даже заурядными, эдакие пацифики, а не лапы. Видимо, птица заметила мое невольное к ним принебрежение, и потерла одна о другую, состроив в ответ кислую мину. Стараясь загладить свою случайную вину, я с неподдельным интересом принялся рассматривать яркое и удивительное по широте палитры красок туловище птицы. Боюсь судить, но полагаю не каждый профессиональный художник с точностью бы назвал все оттенки и тона красок, представленных на теле этого райского создания.

Кончики перьев были густого чёрного цвета, нисходившие двумя тонкими галочками. Воздушный и тонкий лапис лазури плавно переходил в яркую, почти кричающую флорентийскую жёлтую, с её едва различимым металлическим отблеском бронзы, внутри которой стройными тонкими струйками переливались красные и зеленые цвета. А наверху крыльев, подобно капелькам росы, блестели многочисленные розовые точки. Туловище диковенной птицы было оранжево-желтого цвета, и когда птица поворачивалась в разные стороны, цвета веером менялись, от сочного апельсина до цвета спелой сочной дыни. Ближе к шее в три ряда расположились черными полукругами, словно ожерелья, изящные окаемки. Вытянутая вверх тонкая шея в очередной раз подчеркивала грациозность и достоинство этого диковенного существа. Вкупе с маленькими, круглыми, как обтесанные водой камешки, глазками, смотревшими на происходящее с достоинством, сдержанно, и порой, отстраненно – птица была не из простых пернатых.

Чувство восхищения смешивалось с любопытством, и ужасно хотелось завести с ней разговор. Птица смотрела глаза в глаза, явно приглашая на беседу, но и сама в силу только ей понятных причин, не решалась начать его первой. А может быть в её птичьем мире заводить разговоры с незнакомцами было признаком дурного тона.

Я огляделся по сторонам в надежде найти тему для разговора после дежурного приветствия.

– Хм, приветствую вас в этом милом, светлом поле – всё что я смог произнести из себя, разумно понимая какую глупость я только что сделал.

Птица не ответила мне и продолжала смотреть в упор, только взгляд стал более сосредоточеным, так если бы мы играли в шахматы и птице предстояло сделать очередной, но крайне важный ход.

– У вас очень изящное и потрясающее взор оперение, – не оставляя наладить контакт, продолжал я.

Птица ответила мне всё тем же непонятным для меня молчанием. Тем двусмысленным, что моментально ставят собеседника в тупик. Вынуждают чувствовать его без вины виноватым.

– Это ваше поле? – снова обратился я к молчаливой птице.

И снова меня одарили цепким и безмолвным взглядом. Затем, птица повернулась направо, почесалась вбоку, всем своим видом выказывая ко мне свое полное презрение и, как мне почудилось, неприсущую суетливость в манерах.

– Чего мне ждать от разговора, – уже без адресно и вслух произнес я. И тут услышал резкий, пронзительный, фальцетный птичий крик.

– ЯЯЯЯЯЯЯЯАААААААЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯАААААЯЯЯЯЯЯ!!!!!!!!!!!!!

И в этот момент, я резко проснулся. А звук продолжался, резкий и отвратительный звук продолжался, и ничего с этим поделать нельзя, необходимо было только перетерпеть. Сирены срабатывали три раза в день, и отчасти, служили мне индикатором начала дня.