В знаковую минуту прозвучала дежурная фраза, обращенная к Мимозову: «А что скажет купечество?» Мимозов как всегда поначалу открещивался; сегодня тем, что жена поручила ему купить яиц. Но вот он медленно и решительно встал, уткнулся носом себе за пазуху, долго держал там руку, наконец, выдернул ее, будто подсекая плотву, и протянул обществу зажатую между двумя пальцами купюру. «Ну вот, остался без яиц!» – жалобно провозгласил Мимозов. Все разом грянули безудержным хохотом. Вообще, много смеялись, много говорили, одни Ира с Шалтоносовым согласно отмалчивались.

На рюмочной мы, конечно же, не остановились, учебу манкировали, пошли вниз по Никитской. Тут-то Шалтоносов схватил Ирину за руку, и они нырнули в переулок, они убегали от нас.

Шалтоносов относился к Ире с выдержанным трепетом, они гуляли по парку, собирали осенние листья. Шалтоносов называл Иру Царевной-лебедем, не в порядке студенческой кликухи, он величал ее так за глаза, в разговоре со мной. Я был посрамлен. Разве с таким святым терпением я добивался, да нет, не Ирины, а той, которую когда-то любил? Хотя сейчас припоминаю, что с таким. Сам я думал, что хитрю, расставляю сети, на самом деле, не мог покуситься сразу. С Ирой наоборот, думал, что влюблен страстно и глубоко, на самом деле, хитрил, расставлял сети. Подумаешь так, поразмыслишь, и приходишь к вопросу: что если человек, задавшийся целью никого не обманывать даже в мелочах, начинает обманывать сам себя?

Они порхали, как нимфа с сатиром. И всё осталось бы прекрасно, если б Ира не подсаживалась иногда ко мне перед лекцией. Мне это надоело. Я ей сказал однажды: «Не обманывай себя. Имей смелость признаться себе, что ты любишь не меня, а Шалтоносова. Иди к нему». Она встала и пошла. И больше не подсаживалась.

Я был ублаготворен, как оно хорошо вышло. Дима Шалтоносов с Дерябиной, я один. Что один, не беда, главное, что свободен от прошлого. И словно в подтверждение моей свободы выпал первый снег.

– Поехали ко мне, водки попьем, – развернулся я в конце последней на сегодня лекции к Шалтоносову, сидящему с Дерябиной на заднем ряду.

– Поехали, Царь.

– А у тебя как всегда ни копья? – встревожился я.

– Ну отчего же, есть в карманах несколько мятых купюр.

– Мелкого достоинства… – обреченно продолжил я.

– Сам зовешь в гости и сам же чужие купюры считаешь. Ты самый русский человек, какого я встречал.

– Желание проехаться за чужой счет, по-моему, не совсем русская черта.

– Ой, Зайцев, уволь! Ты разве хочешь проехаться за чужой счет?

– Нет.

– Ну вот, а чего тогда говоришь? Ты не выжига, ты зануда, тебе в необыкновенной мере присуще обыкновенное русское занудство.

– Ну, слава Богу, я уж подумал, что ты заподозрил меня в святости.

– Ха-ха-ха! И в святости тоже!

– И Дерябу возьмем с собой… – предложил я (Дерябой Иру стал называть Шалтоносов).

– Нет, Дерябу не надо.

– Да ладно, давай возьмем.

– Нет, Деряба нам с тобой сегодня не нужна.

– Ты что, ревнуешь что ли? – спросил я простодушно.

– У-у-у!.. – округлил глаза Шалтоносов. Рассмеялся, вскочил и вылетел из аудитории.

Я побежал за ним. Догнал только на лестнице.

– Митя! Ну прости! Всё забудется…

– Время лечит, – уточнил гневно Шалтоносов и бросился по ступенькам вниз.

Настигать получалось бессмысленно. Я вернулся. В аудитории оставалось человека три, Дерябина всё сидела на своем месте.

– Ты должна ехать к нему, – сказал я, сев рядом с ней.

– Вот еще, – с презрением ответила она.

Я похолодел. Неужели я одной нелепой фразой разрушил выстроенную нами сообща и втайне друг от друга осень?

– Как ты, Ирина, не понимаешь…

– Вот еще, буду я за ним бегать. Он поступил глупо.