Диана в самом деле тут живёт.

Горло сдавливает.

Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами – Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.

– Задери Губку-Боба, – тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.

Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело – от черепа до правой руки – парализует боль.

– Сейчас-сейчас. – Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. – Сверхбыстро…

Она наклоняется – чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, – упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.

– Встань у свечи. Оки?

Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.

– Чел, встань у свечи! Потом помою.

Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.

– Н-не надо, я сам.

– Ты хирург?

– Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.

Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.

– Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…

Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез – вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором – с кем не бывает?

Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.

– Меня сейчас вырвет, – натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.

По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.

Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.

Гитара?

Поправка: электрогитара.

Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны – без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.

– Чё из этого обеззараживающее? – Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.

– Моё дыхание, ха-ха… – В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». – Кажется, это.

Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?

Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.

Ух-х-х…

Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах:

И лампа не горит.

И врут календари.

И, если ты хоть что-то мне хотел сказать…

То уж скажи.

Она специально?

Вся ситуация какая-то идиотская. Я искал Диану, будто средневековый рыцарь – Грааль, а теперь… теперь-то что?

Вспомнив о дыхании, я беру чистый бинт и кладу отмякший кусок балахона в карман. А куда ещё?

– Ты здесь живёшь? То есть, видно, но…

Диана нервно хихикает.

– Нравится? Дёшево, блядь, и сердито.

Меня прямо-таки корёжит от её мата.

– Н-нравится? – неуверенно повторяет Диана, и гитара стихает.

– Да, наверное.

Я выливаю полбутылки хлоргексидина на открытую рану и стискиваю зубы.

О, да.

Б-бодрит.

Диана кивает пару раз и выщипывает из гитары что-то средневековое. Взгляд её затуманивается.