– Сорян.

– М-м?

Я показываю на свою губу, но Диана качает головой.

– Ты себя-то видел?

– Ну да… А где секира?

Она вместо ответа приподнимает низ рубашки, и топор игриво выглядывает из-под резинки рейтуз.

Интересно, древние викинги носили так оружие?

– Ты кому-нибудь расскажешь? – тихо спрашивает Диана.

Я делаю вопросительное лицо.

– Про драндулет. Про… про всё.

– Нет. У тебя туговато с деньгами?

Она оглядывается и смотрит изучающе, с прищуром.

Ответим тем же. Факт №1: мы уже одного роста. Факт №2: похожа Диана не на мальчика, даже с этой дурацкой причёской, а на зомби-золушку, которую уездили в хвост и в гриву. У которой не случилось ни сестёр, ни мачехи, ни феи. Тыква осталась тыквой, крысы – крысами, а волосы почернели и опали с осенней листвой.

– Немножко, – наконец говорит Диана.

Я с трудом вспоминаю вопрос.

– Выглядело, как множко.

Она смущённо трёт шею.

– Это помутнение. Так не делаю… Помутнение.

В голосе её прорезается отвращение. Мне хочется успокоить Диану, обнадёжить, но тут рана напоминает о себе, и несказанные слова, скорчившись от боли, уползают обратно в глотку.

Мы сворачиваем на Шестую линию, и вокруг появляются прохожие.

– Можно спросить, молодые люди? – доносится голос слева.

К нам подходит благообразного вида священник, но Диана даже не удостаивает его взглядом: сжимает губы в ниточку и топает прочь.

– Молодые люди?..

Она оборачивается и поднимает обломок бордюра. На широких скулах выступают желваки.

– Нахуй съебись!

– Диана, Ди… – Я хватаю её за руку, и резкое движение отдаётся болью вокруг пореза. – Ох… Нам пора. ПОРА.

Я быстрее увожу Диану прочь, пока священник растерянно смотрит вслед.

Она грубовато выдёргивается из моей хватки и отшвыривает обломок. Достаёт сигарету, нервно закуривает. Судя по приторному запаху, это не табак. Марихуана? Гашиш? Я корчу недовольную рожу, и Диана предлагает, словно назло:

– Будешь?

– Нет. И тебе… ну, не стоит, может?..

Она показывает средний палец с руинами чёрного лака, и снова между нами растекается тяжеленное молчание.

– Значит, ты теперь говоришь, – замечаю я.

Диана дёргает щекой, не отвечает.

– Много говоришь.

– Экстренные обстоятельства. – Она выдыхает сладковатый дым носом. – Я н-никак не пойму: как ты здесь оказался?

– Тебя искал.

– Зачем?

От её холодного, равнодушного вопроса у меня стягивает узлом живот. Перед мысленным взором мелькает фото рыжей девушки, которое показывал Мухлади.

– Сказать тебе: «Иди ты сама».

Губы Дианы дёргаются, она моргает.

– Чего?

– Когда твоя мама пропала, я тебе звонил. Ты сказала…

Диана опускает взгляд и поводит рукой с сигаретой – словно разминает ноющее плечо.

– Сказала… – Я тщетно изгоняю из мыслей лицо убитой, но оно возвращается. Нет, не лицо – фарш. Кожа, кровь и кости, взбитые миксером до картины сюрреалиста. Я останавливаюсь от резкого приступа тошноты.

– Чел?

– Всё… всё норм.

Мы сворачиваем на светлую, в сине-розовом неоне, улицу, и я взглядом утыкаюсь в вывески, словно так сбегу от жуткого трупа. А он есть, он ждёт где-то там, в ночи, в холодном морге.

Что, если бы так «ждала» Диана?

– Я сказала тебе: «Иди на хер», – вспоминает она.

– Д-да. А потом тебе… абонент не абонент, а в «Почтампе» ты меня в чёрный список… И сказать тебе че-то можно было только лично. – Я набираю воздуха. – Вот и говорю: «Иди ты сама». Вот. Сказал. «Иди ты сама»!

Лицо у Дианы не выражает ничего. Полный эмоциональный штиль. Затем левая бровь медленно поднимается.

– Ты меня искал, чтобы послать?

– Ну…

Некоторое время мы молчим. Никакого морального удовлетворения нет и в помине. Разве что смущение? Страх?

– Чел, это так не работает.