Дверь открыл своим ключом. Первыми вошли контролеры, за ними – начальник медицинской части и медсестра. Вогнала иголку наполненного заранее шприца в приготовленную для этой цели ягодицу. Вернувшись в палату, покурив предварительно в туалете, Николай почувствовал, что ноги подгибаются, лица окружающих стали однообразными, тусклыми. Едва расстелив свое одеяло и вскарабкавшись на второй ярус, он провалился в глубокий, тяжелый, аминазиновый, а, может, и галоперидоловый сон – кто их знает, что они колют. Проснулся только к обеду следующего дня. Голова болит, тело ломит, во рту сухота, жажда нестерпимая. Кое-как поднялся со шконаря – штормило, продол качало под ногами, слабость во всем теле.

– Пацаны, сколько я проспал? – язык не слушался.

– Нормально, Коляныч. Почти сутки. Тебя ночью ингалятором прыскали, ты задохнуться уже, вроде, хотел.

– Ладно. От души, спасибо, – пробурчал Николай.

– Не отделаешься. Наливай. Да ладно, – увидев, что Николай растерянно глянул на свою тумбочку, мужики заулыбались, – чиф готов. Делай, Коляныч. С пробуждением. Ишь, как тебя крепит, – протянули кругаль горячего яда-чифа.

Степенно пуская по кругу кругаль, распили с конфеткой чай, молча, покрякивая от удовольствия.

– Ну что, Леха, так за что тебя? – спросил Николай у поваренка.

– Да так, менты хотят на мороз поставить, – Леха скривился. – Я не виноват.

Леха отсидел уже семь лет с малолетки51 за соучастие в убийстве. Николай вспомнил как, находясь на судебно-психиатрической экспертизе, пересекался с его подельником, который уже пять лет доказывал, что убийство совершил в состоянии аффекта…

Больше года назад следователь генпрокуратуры объявил Николаю, что его отправляют в республиканскую психиатрическую клинику на экспертизу с целью получения ответа на вопрос: был ли он в состоянии аффекта и вменяем на момент совершения преступления. Адвоката, как всегда, не было, и Николай, особо не задумываясь, дал согласие и подписал нужные документы. И в два часа ночи, как было принято в тюрьме, его подняли. А точнее, лязгнули засовы тормозов52, и один из трех конвоиров громко крикнул: «Одинец, на выход. С вещами». Мужики-сокамерники не спали, по очереди пожали руку молча, отводя в сторону глаза. Николай подобрал уже скрученную вату-тюфяк, кешар53 – в другую руку и перешагнул порог. Начинался этап. В подвале тюрьмы, в отстойнике, уже было набито полно народу. Дым сигарет был настолько густым, что скрывал даже лица этапируемых. Кто-то ехал на суд, кто-то в другую тюрьму, кто в зону, кто-то, как Николай, на больничку. Ближе к утру вызвали на шмон – полный обыск. В отдельной камере нужно наголо раздеться, пройти через створки металлоискателя, показать открытый рот, высунутый язык, и, повернувшись голым задом к конвоиру, вытянув руки вперед, присесть три раза: если есть спрятанные «торпеды», они должны при этом выскочить естественным путем. Вся одежда прощупывалась, включая грязные носки, трусы. Из подошв ботинок безжалостно выдергивались супинаторы, если они у кого чудом сохранились. Все личные вещи из сумок-кешаров тщательно осматривались, включая конфеты, с которых срывались обертки, сигареты, которые вытаскивались из пачек и складывались россыпью в пакет, чай пересыпался из стандартных пачек в полиэтиленовые пакеты, хлеб разламывали или тоже тыкали шилом, изымалось все режущее и колющее, за исключением одноразовых станков. К вещам подводили собаку – искать наркотики. После шмона, непрерывно и злобно подгоняемые охраной, арестанты спешно одевались, часто надевая шиворот навыворот свои майки, трусы, носки; вещи в беспорядке засовывались в сумки, а самих этапируемых переводили в другой бокс – отстойник. Перед погрузкой в автофургон для спецконтингента, автозак, всех опять вывели на продол. Откуда, сначала назвав фамилию и услышав от арестанта в ответ его имя и отчество, адрес последнего проживания, статью (и если есть – срок), выводили бегом и загружали в стоящие на площадке автозаки, окруженные охраной с автоматами и злобно рвущимися с поводков собаками. Но перед самой погрузкой в автозаки проводится еще один строгий инструктаж – о том, что «спецконтингент» поступает в распоряжение конвоя и при любой попытке угрозы или провокации, будет применено оружие «на поражение», так же, как и при шаге вправо или шаге влево от указанного конвоем маршрута продвижения. В автозаки загоняли вдвое больше людей, чем положено было для имеющихся там клеток. Забив до отказа одну машину, запирали клетки снаружи металлических дверей-решеток, в машину заходили три человека охраны и закрывали ее изнутри. Через час, когда погрузка была завершена, автозаки двинулись на вокзал. Духота стоит невыносимая, теснота. Пот капает, от сигаретного дыма слезятся глаза. Окошек и люков, конечно же, нет. На вокзале – почти час стоянки с закрытыми дверями, только слышен лязг проезжающих мимо вагонов, лай милицейских собак на перроне и голос дежурного о прибытии и убытии пассажирских поездов: «за бортом» шла мирная «вольная» жизнь железнодорожного вокзала. Арестанты, замерев, слушали эти голоса, и невыносимая тоска проявлялась у каждого в глазах. Каждый что-то представлял или молча вспоминал свое личное, связанное, как правило, с вокзалом и чем-то хорошим или дорогим. И вот, наконец, слышно, как остановился, лязгнув буферами, состав возле самой машины. Громкие вскрики—команды конвоиров, и началась погрузка в «столыпин» – так до сих пор среди зэков называется спецвагон для этапа. Открывается замок на клетке, за ним – засов, звучит команда: «Первый пошел!». Ближний к двери арестант хватает сумку, согнувшись, просовывается в дверной проем выхода из машины. Сразу со ступенек – в вагон, подгоняемый криками, пинками или дубинкой. Сбоку от ступенек стоят конвоиры с подготовленным к стрельбе оружием. Позади – собаки без намордников, хоть и на поводках. В вагоне вместо купе – опять клетки с решетчатыми дверями. В купе-клетках обустроены деревянные полки: снизу две, сверху раскладывающиеся с боков от стенок три полки, еще выше, под самым потолком, опять две полки. В такое «купе» загоняют двадцать арестантов, двери захлопываются, закрывается засов, навешивается замок. Далее заполняется следующее «купе». Заполнение вагона занимает не более десяти минут, и поезд, обыкновенный пассажирский поезд, но со спецвагоном в хвосте, трогается. Конвоиры с документами в руках проводят еще одну перекличку, и на этом первая часть этапа заканчивается. Вагон мирно, размеренно стучит колесами, зэки размещаются, кто как устроится. Николаю повезло – успел вскочить на среднюю полку, быстро разулся и улегся по центру. Слева и справа улеглись еще по два зэка. Через решетку дверей и полуоткрытое окошко через коридорчик вагона видны проплывающие мимо луга, лес, деревушки, дачи. На остановках конвоиры окна задраивают, а в пути через открытую щель свежий воздух устремляется в прокуренный вагон. Обычные разговоры попутчиков: кто откуда родом, кто кого знает; какие новости в зонах, в тюрьмах; кто, где, за чем смотрит; и вообще за жизнь, за режим, за все. Кроме женщин. Не принято среди зэков говорить о бабах. А уж если и говорится, то в негативных красках, пошлых тонах и потребительских качествах. Но они, женщины, есть и в этом вагоне. Как непривычно, как дико смотрятся красивые напуганные девушки и женщины за решеткой «купе» столыпина. Они пытаются подавить в себе страх: кто-то курит, кто-то матерится, кто-то пытается установить связь между камерами-купе. Но все равно, женщины и грубый, страшный, удушливый, злой, и вонючий, прокуренный этап арестантов – это нонсенс, это должно быть чуждо цивилизованному человеческому обществу, даже если эта женщина совершила преступление. Но это только должно быть, а на самом деле – и не чуждо, и обыденно, и тоскливо, и привычно. Женщины преступницы едут по этапу. Кто-то из них украл, кто-то наркотики продавал, кто-то алименты не платит, кто-то пьяного мужа зарезал, кто-то прозевал в магазине огромную недостачу: и они все виновны, и все они едут в тюрьму, в колонию, в суд – с настоящими преступниками в одном вагоне. Это не дай бог кому увидеть такое: красивые, стройные и не очень, молодые совсем и не очень, с распущенными волосами или с модной стрижкой, с большими сумками или вообще без ничего. Но сколько тоски и страха, боли и горя, отчаяния и вызова в их размалёванных красивых глазах. Сколько обиды и страха везут они в своих трепещущих сердечках. Те, кто должен любить, те, кто должны украшать мир, те, кто дарит любовь и рожает детей, но те, кто совершил любое, порой еще и недоказанное преступление – все они сейчас равны пред Системой. Все они унижены. Все морально убиты. Что от них, женщин, останется после всего этого, не трудно догадаться и представить. А мужики скалятся, просятся в туалет, только чтобы, проходя мимо, взглянуть на них, вдохнуть резких запах духов, только чтобы уловить взгляд, услышать хоть какое, хоть матерное слово от женщины. И это не зоопарк – это жизнь.