Все свое уменье, волю, гнев и пыл,
Чтобы в безупречной сталинградской стали
Светлый витязь Волги встал и победил.
И танкист над люком поднялся, спокоен,
Он глядит на запад, в заревую даль,
Он провидит битву, сталинградский воин,
Облаченный в панцирь – в ненависть и сталь.
Вот тернистые степные дороги отступления к городу, который станет на пути фашистов неприступным бастионом, и встреча с укоряющим и благословляющим взглядом старухи казачки, пробуждающим и стыд, и жажду мести, и уверенность в победе:
Но так постыден миг, так нестерпим
Миг нашей встречи с женщиною строгой.
Прощай же, бабка! Мы навек запомним
Твое лицо, черней сухой земли,
Мы вновь придем с востока и в пыли
Отыщем прах на пепелище темном.
Пройдем сквозь бой и ринемся вперед…
Простимся же в печали беспримерной.
Не угадаешь, кто из нас умрет:
Мы – может быть, а ты – умрешь наверно.
И только штык во вражеской крови
Я принесу на холмик твой безвестный…
Да, только так отдам тебе я честно
Свой долг благодаренья и любви.
А вот уже и самые подступы к Сталинграду («Дорога», «На переправе»), на виду кровоточащих руин которого советский воин клянется сделать все для победы:
Пылают строенья. Огонь над рекою.
И смерть всюду свищет, и гибель ревет.
И только одно не сдается, живет
Могучее, смелое сердце людское
На смертную битву летит и зовет.
Сквозь бомб завыванье, сквозь ужас раската,
Сквозь бешеный и оглушающий вой
Я слышу, как храброе сердце солдата,
Не дрогнувши, бьется в страде боевой,
А гибель гудит над его головой.
Где небо красно и черно от пожарищ,
Где камень и сталь превратились в песок,
Там сердце твое не дрожало, товарищ.
О Родина! Славный удел твой высок,
Нам сердце бойца – драгоценный залог.
Пускай о развалины тяжким прибоем
Колотятся бивни тупых канонад,
Бойцы, опаленные яростным боем,
Стоят, не отступят и шагу назад
За гордость, за славу, за наш Сталинград.
Одно из лучших в «Сталинградской тетради» – стихотворение «Прорыв», близкое к жанру баллады. Эпическое начало в нем представлено детально-скрупулезным изображением фронтового быта, в котором оказались советские воины, ведущие уличные бои с врагом. Эта бытопись выполняет не только функцию создания иллюзии достоверности, столь важной в эстетике литературы о войне, но дает психологическую мотивировку характеров и обстоятельств:
Меж черных стен, в дымящихся просветах,
Над сумрачным дыханьем пепелищ,
Во мгле полуразрушенных жилищ,
Между садовых скорчившихся веток,
Меж скрученных столбов и проводов,
Оборванных, переплетенных нитей,
Меж вздыбившихся рельс и перекрытий,
Где пятна нефти запеклись, как кровь,
В круженье искр, во вспышках батарей,
В стальных раскатах и ударах боя
Они лежали много долгих дней,
Пути назад обрезав за собою.
Скрупулезная бытопись необходима М.Бажану еще и потому, что он создает обобщенный образ воина Сталинграда, который «встал над смертью».
Поднявшись из развалин и щелей,
Из хаоса, из сумрака и смрада,
Из-за откосов, рытвин, штабелей,
Из чердаков, наполнившихся дымом,
Из-за балконов, лестниц и колонн,
Встал яростным и непреоборимым,
Как битвы дух, худой и черный он.
В этом обобщенном образе воина Сталинграда очевидны принципы романтической типизации, проявляющиеся даже в характере сравнений («как битвы дух»), не несущих изобразительной конкретики. Обобщенность же его «уравновешивается» за счет предельной конкретизации обстоятельств, лиро-эпической ситуации, придающей романтическому образу художественную плоть.
Можно, пожалуй, говорить о том, что поэзия того времени, несмотря на суровый реализм, закалившийся в кровавой схватке, не утратила, но – напротив – усилила романтическое мировосприятие, обострила до жгучей сердечной боли мечту о мире ином, том мире, в который с такой неожиданной яростью ворвалась война. И потому восприятие мирной жизни как антитезы миру войны приобрело особую ценность, а сама эта антитеза стала характерной чертой поэтики военной лирики в целом, бажановской – в частности.