Сторонники таких теорий нередко отрицают рациональность, познаваемость и контролируемость исторического процесса. Одни из них (К. Лоренц, М. Уошберн, Д. Даниэлс, Р. Ардри) исходят из положения, согласно которому народыне массы, нации и индивиды агрессивны по своей природе, а поэтому являются носителями иррациональных и разрушительных сил истории. Другие, представляющие так называемую «школу реалистов» (Дж. Кенан, Г. Моргентау), считают, что войны являются результатом нарушения внутригосударственной дисциплины и традиционных международных установлений. А все вместе консерваторы исходят из убеждения, что человеческие массы в своих устремлениях и действиях движимы не разумом и соображениями всеобщего блага, а невежеством, эмоциями и эгоизмом.

Однако при всей своей кажущейся несхожести подобные футурологические проекты преследуют единую социальную и идеологическую цель. Есть определенная логика и в том, какие именно на них выдвигаются в тот или иной момент на передний план, что противопоставляется им в качестве альтернативы, а на самом деле лишь дополняет их. Логика эта объясняет, в частности, почему концепция «технократического оптимизма», превращающие научно-технический прогресс в единственный источник прогресса вообще (Ж. Фурастье, Д. Белл, А. Тоффлер и др.), так легко уживаются на Западе с «»разочарованием в прогрессе (Р. Арон), «критикой науки» (Ч. Рейх и другие), «технологическим пессимизмом» (Г. Маркузе), абстрактными идеями «гуманизации науки» (Ю. Хабермас).

Важно отметить еще один факт, принципиально влияющий на военный прогресс. Имеется в виду резкое расширение масштабов участия масс в политике, при этом связь их с политикой развивается как бы по двум противоположным, а на самом деле взаимосвязанным руслам. С одной стороны, человек больше дистанцируется от политики, проводя отчетливую грань между своей жизнью, своими интересами и областью вмешательства государства и других политических институтов. С другой – укрепившись в собственных экономических, социальных основах, человек активнее интересуется политикой, требуя, чтобы она больше учитывала его интересы и реагировала на них. В данной связи проблема военного прогресса приобретает новое наполнение, ведь власть предполагает определенный уровень поддержки, в том числе и военной.

Военный прогресс был тесно связан с тем фактом, что политическая история XX в. отмечена вспышками тоталитаризма, воплотившегося в фашистских режимах. Тоталитарные режимы заставили человечество вспомнить о самых мрачных страницах своей политической истории и, кроме того, с новой силой поставили проблему военного прогресса. Дело в том, что военная авантюра фашистской Германии, тем не менее, значительно подстегнула военный прогресс в его двояком смысле: как результат силы духа и как стимул к техническому рывку.

Глобализация общественных отношений проявилась, в частности, рядом локальных военных конфликтов. Во второй половине века человечество не знало мировых войн, но такие конфликты, как американская война во Вьетнаме, в Афганистане, война США с Ираком из-за Кувейта, по вовлеченности в свой механизм различных социальных сил, остроте противостояния явно тяготели к перерастанию в мировые конфликты. И не случайно во второй половине века угроза третьей мировой войны, разработка различных мер ее предотвращения существовали как вполне определенная реальность.

Разница в отечественном понимании сути военного прогресса и представлении о нем на Западе является принципиальной. Перед первой мировой была масса публицистики, где искренне утверждали, что теперь, в век технического прогресса и цивилизации никакие глобальные войны невозможны, ведь все европейские монархии – просто члены одной семьи. Когда Россия подписывала исторические соглашения с Англией по Центральной Азии в 1907 году и полагала, что это уже полная гарантия от войны. Однако есть народные войны, когда за ценой не постоят. Это вообще явление другого порядка, на которое способны не все народы и не всегда, поэтому судить им об этом не дано.