По-своему оценивали полководческий талант командарма и солдаты. О характере же его судили по его отношению к солдатам.

Есть такая интересная процедура, проводящаяся перед отправкой части на фронт. Солдаты ее называют «Жалобы и претензии», потому что во время проведения ее высшие командиры спрашивают у солдат, имеют ли они жалобы и претензии. А лучше по порядку.

Бригада выстраивается по большой площади, чтобы можно было отделить командиров на достаточное расстояние от солдат. И вот выстраиваются несколько шеренг. В каждой шеренге находятся командиры, одинаковые по занимаемым должностям. В последней шеренге остаются только солдаты.

Командир корпуса проходит и спрашивает, на что или кого жалуются солдаты. Затем такие же, видимо, вопросы задаются и командирам.

Обычно в части к этому времени стараются сделать так, чтобы всяких жалоб было поменьше. И,  конечно, жалоба редко появляется в солдатских рядах. Каждый прекрасно понимал, какие трудности испытывала страна и что война – не загородная прогулка. Так ничего, смотришь, и не запишут идущие за комкором офицеры с блокнотами в руках.

В тот раз, когда претензии принимал командующий армией, мне выпало дежурство на радиостанции, так что сам я не принимал участия в этом.

Но мне много раз приходилось слушать рассказы о внимательности генерала, о том, что от его взгляда не ускользнуло даже то,  что у разведчика Смольского пуговица на гимнастерке не была пришита, а приколота спичкой. Все старались наглядно показать вид Смольского, когда рука генерала отвернула не застегнутую гимнастерку. Но особенно часто рассказывали случай с мотострелком, недавно прибывшим из госпиталя в бригаду.

Подходит генерал Рыбалко к браво стоящему пожилому солдату и спрашивает:

– Жалобы и претензии?

– Нету, товарищ генерал, – отвечает бодро солдат.

Генерал уже направился к следующему, как вдруг обратил внимание, что на груди солдата с левой стороны шесть нашивок о ранении. Остановился он и спрашивает:

– А сколько наград имеете, товарищ солдат?

– Пока ни одной. Да не за что: только прибудешь в часть, как снова оказываешься в госпитале, а там другая часть. Вот так, товарищ генерал.

– А ведь это несправедливо. Как думаешь, подполковник? – обратился он к одному из офицеров свиты. Он на минуту задумался, не ожидая ответа. Потом шагнул ближе к тому же подполковнику:

– Дай-ка взаймы, Кондратий Иванович, вот этот орденок, – он указал на орден «Отечественная война», – да запиши, чтобы Слюсаренко немедленно оформил соответствующие бумаги. Ведь за пролитую кровь ему положено минимум три ордена.

Взяв орден, он приколол его к пропотевшей солдатской гимнастерке, только с правой стороны.

Рассказывали солдаты и о строгости командарма к офицерам, одобряя за это генерала.

Так что видеть Рыбалко до сих пор мне не приходилось. И все-таки я ответил:

– Знаю. А что?

– Так. Проверяли переправу, а вот теперь к вам решили завернуть на чаек, – он заглянул в котелок и добавил:

– А у бедных танкистов Слюсаренко у самих засуха.

– Да иди ты знаешь куда… – парировал Женька.

– Так и быть, солдаты, скажу. Только вы того… понимаете.

Мы дружно киваем головами.

– Дело в том, что маршрут наш меняется. – Он на минутку замолчал, ожидая, когда наступит самое полное внимание. А так как мы с Женькой и так не спускали с него внимательных глаз, продолжил:

– Наша армия будет учувствовать во взятии Берлина.

– Даешь Берлин, – шепотом закричал Женька.

– Постой, еще не все. Говорят, после взятия столицы рейха мы там останемся для несения гарнизонной службы. Вот теперь ори… про себя.

В книгах, анекдотах о войне часто, как очень смешное, рассказывают, что солдат, мол, раньше командира узнает, когда поедут с формировки, когда начнется наступление и т.д. Я,  конечно, тоже смеялся. А это был тот случай, когда подтвердилась правдивость анекдота: вряд ли командующий успел уже сообщить новость полковнику.