– Только в руках у него не поводырка, а нож, – утыкаясь лицом в стену, буркнул Василько. – Я вот всему миру назло счастливо заживу. И с отцом Акулининым сойдусь: силой ли, хитростью или деньгами заслужу уважение. На мельницу работать к нему пойду. Надоела собачья жизнь, семьи хочу, теплого угла и чтоб детей баба мне нарожала…

– Тогда не трепи языком, иди к зазнобе…

– Да негоже перед свадьбой невесту видеть… Завтра-то все и свершится… – Волнуясь, казак сглотнул слюну. – Никого у меня на свете не было. Тепереча будет все как у людей…

– Великая тайна, – согласился Савва, крестясь на образа. – Ибо сказано, что прилепится человек к жене своей, и станут двое одна плоть…

В полутьме очертания были неровными, смазанными, неверными… Мир пропитался сумеречными ощущениями, что не оставляли Данилу со времени прибытия в Орел-городок. Недобрые предчувствия усиливались с каждым проведенным здесь днем…

По своему опыту Карий знал, что очень скоро на него или его спутников должно навалиться лихо. Не нравилось радушие Григория Аникиевича с нежеланием сразу назначить дело, а внезапное благословение Строгановым свадьбы настораживало тайным умыслом.

Со дня на день Данила ждал развязки, понимая, что беда не по лесу ходит, а по людям…

С сивого яра, разделяющего зиму с весной, гудит волчий пастырь Ярило в померзших деревьях, трещит ледяными ветвями, разжигает в звериной крови ярь, объявляя о великом гоне – времени волчьих свадеб. Тогда, томимые жаждой крови и похоти, сбиваются волки в большие стаи, кружат в бесконечных хороводах лунных, бьются друг с другом насмерть, утробно воют, заставляя леденеть от ужаса все живое. Оттого в месяц сечень не идет русский человек в лес: не стучат топоры дровосеков, не промышляют охотники пушнину, не отправляются в путь без крайней нужды. Только старые люди говорили о Сивом Яре по-другому, что не волки собираются в стаи, а сходятся в лесах проклятые ведуны творить кудесы, что в этот день затворяет Ярило звериную пасть, выпуская взамен на волю черные души волколаков…

Василько встал до рассвета. Разбудил холопов, проверил, ладно ли украшены сани, сыты ли лошади, затем кликнул заспанных служанок, велел сказывать о девичнике, как невеста ходила в баню да много ли пила браги. Потом наказал немедля идти в только что построенную избу, истопить печь, вымыть пол да густо застелить его соломою, чтобы ему с Акулиной жилось «толсто».

– Погодь, лапотницы нетесаные, казак живо научит, как надобно счастье семейное устраивать. Раз чужое счастье видывал, так для себя ухватить сумею! – Василько торопил суетящихся девок, похлестывая их вырванным из метлы прутиком. – Потом мигом к Акулине домой неситесь: умывать, снаряжать да песни свадебные петь. Да смотрите, чтобы на моей Акулинушке одежды были только льняные, а как одеваться станет, пусть спустится в голбец! Чтобы все по чину! Не волчью свадьбу справляем, мы с Акулинушкой собираемся принять Закон Божий…

Василько приехал к храму раньше назначенного. Вышел из саней, размялся и, скинув шубу, неспешно прошелся перед Саввой.

– Хорош? Смотри на сапоги, ферязь-то с образцами, Строганов с плеча пожаловал. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет. Верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью, шельма! Тепереча ему и носить неловко, и выбросить жалко. А тут случай представился широту душевную выказать…

– Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? – удивленно спросил послушник. – В храм же идешь, не на казачий круг…

– Темный ты человек, Саввушка! – Василько стиснул послушника в объятиях. – Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул… Ну да что там, дело прошлое!