* * *
в ночной печи горят берёзовые дрова
утром после дождя на крыльце цветные разводы —
золотой пыльцой написанные слова
о первозданной тоске, растворённой в природе
жреческие слова
в дыме костра
покуда мы закрываем печной заслон и
спим в тепле как звери в логове до утра
и другие слова
пишут звёзды на наших ладонях
* * *
после зимы
на сосне распустились почки
и там оказались
листья!
«Лес был светел и пуст…»
лес был светел и пуст
но в нём поднималась сила
первобытных могучих чувств
что, как птенца, поила
стал он тенист и густ
вскормлен стихией самóй
тёмной природой чувств
материнской тьмой
черёмуха на сырой
опушке лесной
медоносит сладко от злой
поэтической силы его
был лес лыс
а стал в волосах до пят
как в поэзии смысл
лес творит себя
как брусничный холм
в сосняке сухом
в белых цветах
лес творит себя
Лесная колыбельная
дрозд клюёт блестящую
чёрную крушину
вящую гудящую
чёрную кручину
пахнет сыростью, мышиным
запахом лесным,
дрозд дождя клюёт крушину
облака темны
слушай, кошка,
где-то в поле
мышка тебя ждёт
слушай, мышка,
это кошка
сквозь кусты идёт
после полымя дневного
морось темноты
дело дождика лесного
потушить цветы
«у каждой иголки сосны…»
у каждой иголки сосны
есть своя пара
даже после смерти
они отпадают вместе
(в Аду нет сосны,
она не выносит серу,
сосна – один из вернейших
признаков Рая)
сосны – это любовь
а ещё есть эротика
милых родинок
на руках бересклета
«не знает „до“ и „после“…»
не знает «до» и «после»
нерастворимая среди причин и следствий
абсурдность Тертуллиана:
единожды из рук моих выпала на пол кружка
семь лет прожила я с мужем
десять минут мерила температуру
пять раз пред глазами моими вставали горы
девять озёр я находила в лесу на даче
единожды тысячекратно ни разу
абсурдно неповторимо
«прекрасна коробка с пуговицами и нитками…»
прекрасна коробка с пуговицами и нитками
в ящике наверху серванта —
это будет всегда,
нет ничего другого,
ты хочешь делать одно, другое —
это не нужно
ни для чего другого нет в Боге места:
ни для любви и дружбы,
ни для труда и молитвы,
лишь для прекрасной коробки с пуговицами и нитками
в ящике наверху серванта
одно только дело, одно на века безделье:
пуговицы блаженства, нитки блаженства,
вдевать нитки блаженства в пуговицы блаженства и снова
нитки блаженства в пуговицы блаженства
III
Жирный в утреннем свете
Жирный в утреннем свете[1]
(японская песенка)
Я просыпаюсь в утреннем свете
Я просыпаюсь весной в похмелье
В ресентименте и одиночестве
Жирный в утреннем свете
Свет весны проникает в моё окно
Заливает мою постель
Я просыпаюсь небритый потный
Жирный в утреннем свете
За окном утренний дождик и пение птиц
Что-то благоухает что-то цветет
Машины и мокрый асфальт и я
Жирный в утреннем свете
Моё тело голое на постели
Светлые тени ползут по стенам
Я пью утренний кофе и ем круассан
Жирный в утреннем свете
Каждую складку моего тела
Проницает утренний свет
Преображенный сияющий я
Жирный в утреннем свете
С маленьким членом между ног
С мягким, уязвимым таким животом
С катышками в пупке на простыне
Жирный в утреннем свете
Вот он весь я как на духу
Ни тени щадящей милосердной лжи
Без одежды без воли без любви
Жирный в утреннем свете
В моем похмелье цветет сирень
Поливальная машина дождя
В моем похмелье нет тебя я один
Жирный в утреннем свете
Перед лицом нового дня, космической чистоты
Перед лицом тщеты и божества
В моей сперме в моём поту
Жирный в утреннем свете
Мачеха
когда умирает
добрая мать,
дав на прощание
клубок ниток и куклу
появляется
другая женщина —
чудовище искажённого материнства,
она как мать
(играет такую же роль)
но не обмануть:
ты не любишь её,
она не любит тебя.
на лице её проступают клыки,
когти на пальцах,
покрытые красным лаком,