И я, терпеливо снося бравурные марши и залихватские солдатские песни, кошусь на станции других городов, помеченных на шкале радиоприемника. Но пользоваться им в этих целях разрешаю себе в исключительных случаях: только оставшись один, и зная время прихода хозяйки и Антона, и только пустив приемник как можно тише.

И не из-за аккуратно вырезанного картонного кружка со стрелкой, нацеленной на Лондон с соответствующим лаконичным и строгим текстом, который предупреждает радиослушателя о государственной измене и шпионаже и печальных для него последствиях слушания зарубежной радиостанции. Нет, не из-за кружочка со стрелкой, а просто потому, что там, на лекциях в Верне, я все же усвоил, что слежка в рейхе начинается именно здесь, в семейном кругу, и что мне, при всех обстоятельствах, не следует, чем бы то ни было, выделяться.

И все же я вскоре узнал нечто новое для меня. Однажды настроившись на Ригу (Москву приемник не брал), я с замиранием сердца услышал репортаж о встрече там, на железнодорожном вокзале, героев освободительной испанской Гражданской войны. И передо мной замелькали лица моих друзей по Сан Сиприену, Гюрсу и Верне: задумчивого Тимофеева, белокурого Брозиня, который, уезжая из Верне, оставил мне свое теплое испанское одеяло, а сам мерз еще несколько месяцев в лагере де Миль под Марселем, ожидая репатриации, и кипучего Жаниса Фолманиса, и мечтательного Липкина. И я был бесконечно рад, что вот хоть для них уже кончились эти мытарства, и считал это для себя хорошим предзнаменованием.

Теперь-то и я непременно попаду на Родину.

Сатирический роман Габриэля Шевалье «Клошмерль» (издание 1937 г.).

Она добра и приветлива, наша хозяйка. Ее ровное доброжелательное к нам отношение сохранилось даже, на некоторое, правда, время после начала тех страшных событий на Востоке, которые все же ворвались в скромный уютный мирок. Ворвались и разрушили все.

Ее вполне устраивает мирок, в котором она живет. Мирок, который создал для нее ее муж – пожилой, толстеющий и немногословный, всегда затянутый в мундир железнодорожного служащего. Он в постоянных разъездах, и мы его редко видим.

Она трудолюбива, бережлива, расчетлива. Устроить небольшой пансион, впустить квартирантов – ее затея.

Весь мир для нее не выходит за пределы Германии. Это самая уютная, приятная, порядочная страна. А в этой Германии центральное место принадлежит фюреру. Он цепко владеет ее воображением. Ежедневно, а не только в день своего рождения, напоминает ей о себе. Он подмигивает ей выпученными, как у быка, глазищами, смотрит на нее в упор с широких полос «Фелькишер беобахтер»[13], со страниц роскошных иллюстрированных журналов. О нем говорит и поет радио.

Его, уже и так обожаемого, снимают на фоне книжных полок, и это вызывает новые ассоциации у хозяйки:

– Он думает о нас, не правда ли?

– Естественно, фрау.

Вот он обнимает аккуратно подстриженных мальчика и девочку, преподносящих ему огромный букет цветов.

– Он обожает детей.

Он расточал улыбки, обменивался рукопожатиями, говорил сам себе хайль, изящно изгибая руку в малом римском салюте, кричал о величии Германии.

И освобожденная от обязанностей думать о будущем своей родины (фюрер думает за нас) хозяйка занималась хозяйством.

Она всему верила. Даже моим рассказам о себе. А в них – ни слова об Испании, лагерях и консульстве.

«Эс гейт аллес форюбер» (все проходит), – напевало радио. – Кончится война, будет лучше с продуктами, не правда ли?

– Несомненно, фрау…

В дальнем углу заводской территории, у Шпрее, на складе фарфоровых изоляторов неожиданно встретил знакомого гюрсовского, вернетовского серба, коммуниста-интербригадовца. Встрече сперва не обрадовались, даже испугались. Уж слишком все необычно, ново, неясно. Не знаешь, как себя вести. Потом осторожно разговорились. Общая обстановка? Так себе…