Августа, жена художника Гуго, которому принадлежит мастерская-мансарда, сразу почувствовала в Швиттере властную мужскую силу, его истинную сущность вечного охотника и неутомимого любовника. И Августа оказывается в постели Швиттера. В двери неистово колотит бедняга-муж – грохот, стук, крик, напряжённый музыкальный ритм, а Швиттер, опьянённый ощущением рушащейся чужой судьбы, рушащихся устоев, рушащегося мира, танцует в трепещущих алых бликах какой-то сумасшедший танец дикарей и яростно дирижирует невидимым оркестром. А затем, разбежавшись, прыгает в постель к Августе.

Режиссёр Петров мастерски выстраивает темпоритм спектакля. Если первое действие заканчивается вспышкой страсти – эротическим экстазом Швиттера и Августы, разумеется, закулисным, то после антракта, ещё до поднятия занавеса, начинает звучать томительно-печальная музыка, создавая резкий перепад настроения. В этой музыке слышится душевная скорбь, тоска по ещё одной душе, оставившей этот мир. Приличествующая случаю заунывность подчёркивает рутинность похоронного обряда, разворачивающегося на сцене. Человек умер, но так уж принято, что прежде чем его опустят в землю, нужно произнести какие-то слова… Но постепенно ритм происходящего снова начинает нарастать и доходит до эмоционального взрыва – Швиттер хохочет над Мюгеймом, жертвой своего разыгравшегося воображения, хохочет и никаких не может остановиться, его смех словно заполняет всю сцену. А потом напряжение спадает, и во время воспоминаний Швиттера наступает умиротворение. Мелькают тени проплывающих облаков, а старая пластинка потрескивает, шипит и тянет. Звучит лирическая музыка, музыкальная тема Ольги.

Один из многих жестоких парадоксов Дюрренматта – чистоту и смиренную любовь воплощает у него «девушка на час». Режиссёр подхватывает и развивает эту тему: Ольга одета в белоснежное, почти подвенечное платье, знак невинности, вопреки ремарке Дюрренматта, предписывающей Ольге появиться в чёрном траурном наряде. Ольга ступает медленно, как во сне, голос её словно слабое эхо. Она сама – воплощение мелодии воспоминаний, зыбкое лунное сияние, современная Офелия, которая слишком хороша для нашей жизни.

Лирическая музыка, которая лейтмотивом проходит через весь спектакль, будит смутные чувства и образы – словно ностальгия по прекрасной жизни, уже прожитой когда-то.

Пусть Швиттер – отпетый циник, но он – художник, а значит, тонко чувствующий человек, и режиссёр в своём музыкальном решении спектакля даёт ключ к той стороне души Швиттера, где ещё сохранились нежность и способность к сопереживанию.

В одном интервью В. Петров пояснял: «…У Дюрренматта – другая пьеса. У него нет той любви, на которую у меня способен Швиттер. Я хотел сделать так, чтобы у Швиттера была своя боль. Он у меня более горький человек, чем у Дюрренматта. Он гонит свою жену, потому что любит её. Так в спектакле появились воспоминания о ней, пластинка, найденная Швиттером…».

Кроме того, режиссёр даёт ещё один толчок зрительским ассоциациям: Швиттер обряжен в плетённые сандалии и широкий белый балахон, собранный складками, более всего напоминающий древнеримскую тогу. А несколько обрюзгший, но очень выразительный профиль актёра Мажуги завершает ассоциацию с образом римского императора эпохи распада и гибели великой Империи. Такой наряд, несомненно, подчёркивает величие, масштаб личности героя.

В финале пьесы, по ремарке Дюрренматта, должны появиться солдаты Армии спасения и запеть гимн воскресшему вновь Швиттеру. Он слишком много грешил, с самого начала превратив свой талант в капитал. И теперь смерть насмехается над ним: то ненадолго принимает в свои объятия, то опять возвращает к жизни, оставаясь дразнящей недостижимой мечтой. В финале, предложенном Дюрренматтом, есть горькая насмешка и над поющими аллилуйю (поют закоренелому грешнику, не вознаграждённому, а наказанному воскрешением), и над Швиттером, который вместо предсмертных судорог наливается здоровьем и снова живёт опостылевшей ему жизнью.