Ее выбор обусловлен тем, что сегодня она востребована не только в американской политической науке и социологии, но и получила признание в Европе, в том числе в постсоциалистических странах. Популярность теории связана с тем, что ей удалось преодолеть недостатки более ранних подходов к изучению власти в городских сообществах. При этом она во многом сохранила традиционную проблематику, направив фокус исследования на конфигурации акторов и их взаимоотношения, возможности и трудности формирования правящих коалиций, результаты и последствия осуществления власти, выгоды и издержки акторов городской политики. Являясь современной версией плюрализма и сохраняя его акцент на динамичность, фрагментацию и функциональную специализацию текущего политического процесса, теория городских режимов сумела учесть ограничения, налагаемые институциональными и структурными факторами на игру политических сил и характер локальной политики. Аппликация теории к иным социально-политическим контекстам привела к модификациям изначальной версии теории, предложенной К. Стоуном [Stone, 1989]. В европейских исследованиях использовалась более широкая интерпретация городского режима, допускающая большую вариативность режимных коалиций и возможность использования концепции режима для объяснения власти в любом городском сообществе. По этому пути, как уже отмечалось ранее, пошли и исследователи городских режимов в постсоциалистических странах, и некоторые отечественные исследователи.

Мы в целом продолжаем эту линию. Однако нам интересны и темы, заданные классической стоуновской концепцией режима, в том числе связанные с анализом возможностей формирования стабильных кросс-секторальных коалиций. Нам также представляются значимыми и сюжеты, восходящие к более ранним исследованиям власти, таким как исследования Ф. Хантера, Р. Даля, Р. Престуса, М. Кренсона и др. Это обусловлено тем, что в отечественной практике подобные исследования отсутствуют. Поэтому в числе приоритетных оказался вопрос о том, какие акторы являются наиболее влиятельными в локальных сообществах, который находился в центре дискуссий в американской политической науке и социологии в 1950—1960-х годах[6].

Наше исследование также опирается на теории субнационального авторитаризма и кланового капитализма, позволяющие учесть специфику российского политического контекста. Понятие субнационального авторитаризма [Gibson, 2005; 2013; Gel’man, 2010а; 2010b; 2011; Sidel, 2014] характеризует недемократические (авторитарные) практики на субнациональном (региональном и локальном) уровне. В различные исторические периоды субнациональный авторитаризм получил распространение во многих государствах на разных континентах – от Латинской Америки до Юго-Восточной Азии, Южной Италии, России и др. [German, 2010а, р. 2]. Субнациональный авторитаризм – это «локальный режим, в котором местные государственные структуры захвачены отдельными местными индивидами, семьями, кланами, кликами или организациями, которые обладают возможностями и ресурсами государства и используют их в условиях отсутствия демократического контроля, электорального вызова и правления закона» [Sidel, 2014, р. 163]. Локальные элиты «вынуждены выстроить механизмы удержания власти независимо от электоральной поддержки и преференций избирателей; и они должны действовать таким образом, чтобы предотвратить “враждебные поглощения (hostile takeovers)” со стороны политических акторов национального уровня. Их стратегии включали установление (1) монопольного контроля над политикой и управлением на субнациональном уровне с помощью использования местных “политических машин” и (2) эффективного “контроля границ”, который предотвращает подрыв этого контроля “сверху” (акторами национального уровня)» [Gel’man, 2010а, р. 3]. С их помощью система субнационального авторитаризма обеспечивает контроль над командными высотами в местной экономике и ограничивает экономическую автономию и возможности граждан.