Шасу поставили надзирать над группой из сорока рабочих, и вскоре он завязал дружбу с надсмотрщиком-овамбо. Как и все его соплеменники, мужчина имел два имени: племенное, которое он держал в тайне от белых нанимателей, и рабочее. Его рабочим именем было Мозес. Он был лет на пятнадцать моложе других черных старшин, и выбрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил и на английском, и на африкаансе, и уважение, которое чернокожие рабочие обычно оказывали только возрасту, он заработал дубинкой, пинками и язвительным остроумием.

– Будь я белым, – сказал он Шасе, – я бы однажды получил место Доктелы.

Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса.

Потом Мозес продолжил:

– Я и так могу его получить однажды… а если не я, то мой сын.

Шаса был поражен, а затем заинтригован столь вопиющим заявлением. Ему никогда прежде не случалось сталкиваться с чернокожим, который не знал бы своего места в обществе. И как-то тревожно было находиться рядом с высоким овамбо, похожим на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки Вельтевредена, но этот намек на опасность лишь пробуждал в Шасе еще более сильное любопытство.

Они обычно проводили вместе обеденный перерыв, и Шаса помогал Мозесу совершенствовать навыки чтения и письма; у Мозеса имелась замусоленная тетрадь, самое драгоценное из его имущества. Взамен овамбо учил Шасу основам своего языка, в особенности ругательствам и оскорблениям, и объяснял смысл некоторых песнопений рабочих, большинство из которых оказались непристойными.

«Делать детей – работа или удовольствие?»

Таким был припев любимой песенки Шасы, и он присоединялся к ней, к восторгу бригады, за которой наблюдал. «Это не может быть работой, иначе белые люди заставили бы нас делать это за них!»

Шасе уже исполнилось четырнадцать. Некоторые из подчиненных ему рабочих были в три раза старше его, но никто не находил это странным. Вместо этого они откликались на его поддразнивания, сияющую улыбку и жалкие попытки говорить на их языке. Вскоре его бригада разбрасывала пять отгрузок вместо четырех, в отличие от других команд, и вторую неделю они закончили с наилучшими результатами.

Шаса так увлекся работой и новым другом, что не замечал мрачных взглядов другого белого надзирателя.

В третью субботу, после того как рабочим заплатили в полдень, Шаса поехал к коттеджу Мозеса по его приглашению. Там он провел целый час, сидя на переднем крыльце дома, попивая кислое молоко из тыквенной бутыли, робко предложенной хорошенькой молодой женой Мозеса, и помогая овамбо читать вслух «Историю Англии» Маколея, которую он стащил в бунгало и привез в седельной сумке.

Книга была из тех, что входила в школьную программу, так что Шаса считал ее чем-то вроде своей собственности, и он наслаждался необычной ролью учителя и наставника, пока Мозес наконец не закрыл книгу.

– Очень трудная работа, Хорошая Вода. – Он перевел имя Шасы на язык овамбо. – Это тяжелее, чем рассыпать руду летом. Я потом над ней посижу.

И он ушел в однокомнатный домик, положил книгу в свой сундучок и вернулся с пачкой газет.

– Давай попробуем это.

Он протянул одну газету Шасе, и тот развернул ее на колене. Это был лист желтой бумаги очень плохого качества, а краска пачкала пальцы. Название наверху гласило: «Umloto Wa Bantu». Шаса перевел его без труда: «Голос черного народа» – и посмотрел на печатные столбцы. Статьи были в основном на английском, хотя попадались и на местном языке.

Мозес показал на редакционную статью, и они начали разбираться в ней.

– Что такое Африканский национальный конгресс? – недоуменно спросил Шаса. – И кто такой Джабаву?