Теперь и мы можем включиться в этом диалог, вернувшись к тем местам предисловия, которые до этого казались странными или непонятными.

Это же относится и к статье Л.Ю. Брик «Предложение исследователям», «имя» которой и стало «фамилией» нашего Предисловия. В заключение заметим, что и знаменитые иллюстрации А. Родченко к поэме «Про это» очень часто восходят к соответствующим местам книг В.В. Розанова, это не удивительно, но это уже другой разговор.

Еще Блок признал за Маяковским «огромный талант». Можно сказать, не преувеличивая, что у Маяковского были проблески гениальности. Но это был не гармонический талант. Да и откуда было взяться художественной гармонии в эти десятилетия катастроф, на незажившем рубце двух эпох? В творчестве Маяковского высоты идут рядом с провалами, взмахи гениальности поражают рядом с тривиальными строфами, даже с крикливой вульгарностью.

Неверно, будто Маяковский был прежде всего революционером, а затем поэтом, – хотя он искренно хотел этим быть. На самом деле Маяковский был поэтом, художником прежде всего, который отталкивался от старого мира, не порывая с ним, – и лишь после революции искал для себя, – и в значительной мере нашел, – опору в революции. Но он не слился с нею все же до конца, ибо не пришел к ней годами внутренней подготовки в меньшинстве. Если взять вопрос в большом масштабе, Маяковский был не только «певцом», но и жертвой переломной эпохи, которая хоть и формирует элементы новой культуры с небывалой никогда ранее силой, но все же гораздо более медленно и противоречиво, чем это нужно для гармонического развития отдельного поэта, или одного поколения поэтов, отдавшего себя революции. Отсутствие внутренней гармонии шло именно отсюда и выражалось в творческом стиле, в недостатке дисциплины слова и меры образа. Горячая лава пафоса, – и рядом неуместное панибратство с эпохой, с классом или прямо безвкусная шутка, которою поэт как бы ограждается от поранений со стороны внешнего мира. Иногда это казалось не только художественной, но и психологической фальшью. Но нет! даже предсмертные письма дают тот же тон: чего стоят эти два словечка «инцидент исперчен!», которыми поэт подводит себе итог. Мы сказали бы: что у запоздалого романтика Генриха Гейне лирика и ирония (ирония против лирики и в то же время для защиты ее), то у запоздалого «футуриста» Владимира Маяковского – пафос и вульгарность (вульгарность против пафоса и для его ограждения).

Официальное извещение о самоубийстве торопится языком судебного протокола, отредактированного в «секретариате», заявить, что самоубийство Маяковского «не имеет ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта». Это значит сказать, что добровольная смерть Маяковского никак не была связана с его жизнью или что его жизнь не имела ничего общего с его революционно-поэтическим творчеством, словом, превратить его смерть в приключение милицейского порядка. И неверно, и ненужно, и… неумно! «Лодка разбилась о быт», – говорит Маяковский в предсмертных стихах об интимной своей жизни. Это и значит, что «общественная и литературная деятельность» перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков. Как же так: «не имеет ничего общего»?

Нынешняя официальная идеология «пролетарской литературы» основана – в художественной области видим то же, что и в хозяйственной! – на полном непонимании ритмов и сроков культурного созревания. Борьба за «пролетарскую культуру» – нечто вроде «сплошной коллективизации» всех завоеваний человечества в рамках пятилетки – имела в начале Октябрьской революции характер утопического идеализма, – и именно по этой линии встречала отпор со стороны Ленина и автора этих строк. В последние года она стала попросту системой бюрократического командования искусством и – опустошения его. Классиками мнимо-пролетарской литературы были объявлены неудачники буржуазной литературы, вроде Серафимовича, Гладкова и пр. Юркие ничтожества, вроде Авербаха, были назначены в Белинские… «пролетарской» (!) литературы. Высшее руководство художественным словом оказалось в руках Молотова, который есть живое отрицание всего творческого в человеческой природе. Помощником Молотова – час от часу не легче! – оказался Гусев, искусник в разных областях, но не в искусстве. Этот людской подбор целиком от бюрократического перерождения официальных сфер революции. Молотов с Гусевым подняли над литературой коллективного Малашкина, придворно-«революционно»-порнографическую словесность с провалившимся носом.