А она в это время жила с Краснощековым… а Маяковскому поставляла молодых девушек. Порой с таким расчетом, чтобы они интеллектуально были не слишком сильны и не могли, так сказать, совсем отвлечь от ее дома. Тот факт, что великий поэт находится у нее в услужении, она оценивала ясно и точно, также не могло быть двух мнений, ей нравилось, что Маяковский – член их семейства этого странного».

Здесь вновь приходит на память ситуация, описанная в «Бесах», когда Степан Трофимович потрясенно говорит: «… – задрожал вдруг его голос, – я… я никогда не мог вообразить, что вы решитесь выдать меня… за другую… женщину!

– Вы не девица, Степан Трофимович; только девиц выдают, а вы сами женитесь, – ядовито прошипела Варвара Петровна».

Если учесть, что и саму Лилю Юрьевну не оставляли параллели с «Бесами», да и ее пересказ рассказа Михаила Левидова о предсмертных днях Маяковского был полон (боимся, сознательно) пропущенных цитат из того же Достоевского, то наше предположение не покажется чрезмерно смелым.

В свою очередь, следующие рассуждения Виктора Ардова в контексте нашей работы выглядят как прямые цитаты из «Людей лунного света»: «Был период работы (когда она любила его), но когда я познакомился, все это было в прошлом, он был только привязан. Ну, как Тургенев и Виардо»[104].

И вот следующие слова Ардова настолько точно ложатся в розановскую схему семейных взаимоотношений «Людей лунного света», что сама эта точность даже вызывает удивление: «Я должен сказать, что Маяковский при всей своей вот этой внешности и громыхающей поэзии был… человек женского склада, как Тургенев. Когда он влюблялся, его интересовали какие-то такие… мазохистские элементы, это легко усвоить изо всех его лирических поэм – властные женщины… Даже с Вероникой Витольдовной Полонской, которая совсем другого склада женщина… И даже в отношениях с нею он любил быть страдающим. Но там был другой повод: она была замужем»[105] (курсив наш. – Л.К.).

Слова Виктора Ардова о том, что все описанное легко видно из стихов и поэм Маяковского, исключительно важны. Ведь если отвлечься от непосредственных ощущений современника и перейти к литературоведческому анализу, можно столь же уверенно сказать то же самое на основе как цитируемого текста в «Про это» («Люди лунного света» и т. д.), так и из набора конкретных цитат из Розанова и Достоевского, что тип личности героя поэм Маяковского вполне очевиден. Трудность представляет лишь последний шаг: соотнесение результатов аналитической процедуры с конкретной личностью конкретного человека – Владимира Владимировича Маяковского. Именно здесь и оказывается бесценным свидетельство Виктора Ардова[106].

Вернемся собственно к «Про это». На данном этапе можно заключить, что оставшийся без любимой поэт почувствовал себя на грани самоубийства (предсказанного семь лет назад в «Человеке»), подумав о пистолете, что вызвало поток образов из «Сна смешного человека» и, наконец, осознав себя в самодеятельном монастырском уединении. Неудивительно, что страдающий Маяковский последовал в своих размышлениях за Розановым и его протестом против законов земной любви.

Сопоставим теперь образ человека, плывущего в своей «комнатенке-лодочке» («Хорошо!»), в своем гробу из «Про это», и подобное же плавание-полет из «Сна смешного человека» с образом быка, возникшим у Маяковского. Поэт представляется себе Зевсом-Озирисом. И все это в окружении розановских рассуждений о случаях полового перерождения. В свою очередь, Медведь-Маяковский рождает Большую Медведицу. Розановская мотивировка здесь еще сильнее. В статье «О древнеегипетской красоте» мы узнаем один из основных образов «Про это»: «Так и не потухают и даже не охлаждаются огоньки: как медведь по весне встает с тою же температурою, с какой он заснул по осени. Медведь и медведица. Так и небесная медведица, «Большая медведица, сколько ни испускает тепла и света из своей шкуры, сосет себе лапу и не может остынуть среди межзвездной, т. е. ужасающей, до стоградусной стужи»