Под железным футляром в зале хранился знаменитый кинематограф и около него белый экран на легкой подставке. Экран был «гигантским» и имел размеры в полтора метра. По случаю синематографических приемов дед настелил в зале паркетный дубовый пол, натиравшийся перед праздниками воском.

На втором этаже обычно располагались, постоянно откуда-то прибывающие, гости, а сзади, на площадке стояли сундуки со старой и зимней одеждой и всякими немыслимыми «сокровищами», до которых я иногда добирался.

Вот и весь Щеголевский дом… Старинный дом, еще не имевший городских удобств, хранящий память о нескольких поколениях своих обитателей. Дома уже давно нет, и неизвестно уцелел ли его фундамент. Только это краткое описание – дань памяти русской семье, воскрешает дом из небытия, так как не сохранилось ни фотографий, ни его архитектурных планов. А Дом был живой, большой и добрый. Он хранил нас от невзгод, пока мог, пока были силы…

Позже я понял, что все несчастья, обрушившиеся на нас, начались тогда, когда умер наш дом. И будто не стало нашего прошлого. Не стало ни скрипа ступеней, ни добрых рук деда, ни теплого летнего ветра, колышущего занавеску.

О прекрасных мгновениях и всем многообразии прошлой духовной жизни у последующих поколений сохраняется только хрупкая память, тем не менее, являющаяся самым величественным и реальным памятником ушедшего времени, но она живет только пока у потомков есть силы жить и надеяться…

И человек жив только тогда, когда хоть кто-нибудь еще помнит о нем. Это так. И дальнейшие события со всей очевидностью подтвердят этот тривиальный постулат.

Владик был очень привязан к отцу. Это и не удивительно – Александр Александрович Щеголев был по натуре своей достаточно спокойным и миролюбивым человеком, даже в период кадетской юности.

Но одна страсть все же овладела им. Добрейший Александр Александрович самозабвенно любил охоту и частенько, пренебрегая домашними делами, отправлялся за реку на промысел. Когда он приносил с охоты свою добычу, обагренную каплями крови, Владик жалел мертвых красивых птиц и зайцев. Но помалкивал о своих чувствах, так как дичь убивал взрослый и умный папа, который всегда говорит о доброте, о том, что нельзя причинять другим обиду и зло.

Видимо, здесь действует какой-то особый закон, думал мальчик, которого придерживаются только взрослые, закон, разрешающий взрослым уничтожать живых тварей, но при этом ратовать против убийства. Взрослым нельзя жить, никого не убивая, заключил Владик свои размышления, и сделал свой очередной шаг в познании мира: чтобы жить они должны истреблять или селезней с сине-зелеными шейками, или зайцев в белых шубках, или солдат в серых шинелях.

Взрослея, при раздумьях, Владик начинает понимать, что слова фальшивы, что слова и у взрослых, и у детей, расходятся с делом. И это первое сильное впечатление сохранилось навсегда.

После своих детских выводов он уже всю жизнь печалится о смерти царящей вокруг, о страшных войнах, о терроре палачей народов. С клинической точки зрения, это становится, в некотором роде, навязчивой идеей Владислава. Его приводит в ярость словоблудие политиканов, на словах ратующих за добро, а на деле творящих зло. Он не признает «миротворцев», витийствующих о разоружении для других и сидящих на горах оружия для себя, презирает «пацифистов» – всяческих лордов, заседающих в теплых парламентах или псевдо правозащитников местного разлива, под шумок провоцирующих братоубийственную вражду. Он ненавидит «судей», отправляющих на казнь невиновных, осуждаемых по наветам и ложным доносам. О, бескомпромиссная молодость!