Потом вошёл судья и несколько его помощников. А я всё никак не могла согреться. Меня трясло, зубы стучали.

Я, как в тумане, слушала госпожу Вильфранш-сюр-Сон. Мерзкая старуха орала и плевалась, о том, как я украла её единственную радость и отраду для глаз. Самую её величайшую ценность в этой жизни. То единственное, что удерживает её в этом бренном мире. Её фамильный перстень. По всему выходило, что, если бы меня не поймали - мерзкая старуха скончалась бы от такой потери. А это уже было похоже на покушение на убийство. Видимо, я должна была знать, что без перстня она умрёт. Как это всё укладывалось в рамки разумного - я не понимала.

А ещё мне почему-то слова вообще не дали. Не задали ни единого вопроса, и не выслушали мою версию. Хотя вряд ли я что-то могла сказать. Зубы стучали, во рту пересохло, а глаза слезились. Из-за текущих из глаз слёз, я плохо видела окружающих меня людей. Только размытые силуэты.

По всей видимости, мои стучащие зубы, слёзы, бежавшие из глаз, и то, как я, пыталась согреться, обхватив себя руками - всё это убедило судью в том, что я виновна.

И когда он громким голосом объявил, что меня приговаривают к отсечению руки, я не возражала. А что тут сказать? Другого отношения от людей к саламандрам ожидать и не приходилось. Поэтому я засучила рукава своей хламиды и, протянув руки к судье спросила:

- Правую? Или левую?

Слёзы струились из глаз уже не только потому, что просто слезились, а и от того, что мне стало ужасно жаль себя. А ещё страшно. Потеря руки означала, что я не смогу делать витражи ещё очень долго. Очень.

У саламандр есть такая особенность - мы умеем отращивать конечности. Только вот происходит это довольно медленно. Два года, чтобы вырастить новую ногу, и где-то год понадобится для руки. И это если кровотечение остановят, а ещё, если ты не умрёшь от потери крови. Да, и такое бывало. Как-то раз дядя упал с лесов очень неудачно. Он раздробил себе ногу, и врач, прибежавший на помощь, принял решение об ампутации. Но там был врач. Дядя не чувствовал боли - его напоили раствором на травках и соке мака, и врач всё сделал с минимальной кровопотерей. Нога у дяди росла долго - два с половиной года. И потом он ещё полгода хромал. Он говорил, что огня у него мало, а много работы. А ещё мы в тот год сильно недоедали, а за работу платили одни медяки. Я так старалась вообще есть поменьше, и вдосталь наедалась только, когда меня звал к себе во дворец Креон. Мне было очень стыдно, но я несколько раз прятала в карманы кусочки хлеба и фруктов перед уходом от него.

Вряд ли на городской площади будет врач и настойка из травок и мака. А я… всего лишь маленькая саламандра и очень боюсь боли.

Я стояла и плакала, и не сразу поняла, что в зале суда воцарилась оглушительная тишина и слышны только мои всхлипы. Я вытерла струящиеся слёзы рукавами хламиды и огляделась.

Происходило что-то странное. Все смотрели на меня молча, затаив дыхание. Глаза у всех были просто как блюдца из дядюшкиного сервиза - совершенно круглые. А судья почему-то снял с головы свой роскошный, голубого цвета, парик и промокал им капли пота, стекавшие со лба.

Два его помощника привстали со своих стульев и смотрели на меня, замерев в таком полусогнутом положении.

Стражники застыли, открыв рты.

В зале суда было не так много народу, а зрителей не было вовсе. Поэтому понять что-то я вообще ничего не могла. Ни возгласов из толпы, ни выкриков зевак.

Но больше всего меня поразила госпожа Вильфранш-сюр-Сон. Мерзкая старуха выпучила глаза и хватала ртом воздух, как будто задыхалась. А когда я посмотрела на неё, она вдруг стала медленно сползать со своего кресла. А потом и вовсе вдруг опустилась на четвереньки и поползла к двери, смешно отклячив тощую задницу в грязной, и местами дырявой юбке.