– Просто смотрю, – Торн пожимает плечами. Ну же. Пожалуйста, скажи что-нибудь хорошее.

– Да? Ой, хорошо, потому что я подумала, ты не могла бы сходить за одеялами к маме, ну, я имею в виду, если они там есть, вдруг они уже высохли после стирки, и заодно, может…

Торн медленно уплывает прочь от ее слов, с каждым новым словом – как с новой волной. Она даже не собирается говорить правду. Она просто принесла ей какой-то гнилой, наспех придуманный предлог, и теперь сует его в лицо. Ложь, ложь, ложь.

«Сестра». «Семья».

Ее душат эмоции. Злость, обида, непонимание. Что она сделала не так? Она всегда была на стороне Майли, всегда заступалась за Майли, они были вместе все детство; так что и когда пошло не так?

Ничего никогда и не было нормально, – говорит тот же самый спокойный голос внутри. – Чтобы все было нормально, не нужно было рождаться.

Майли нашла себе других друзей, подходящих друзей. Нормальных.

Она должна немедленно уйти. Торн хочет улыбнуться, солгать, что так и сделает, но вместо этого сбежать. Но, в отличие от Майли, она не может лгать.

– Не. В городе прогуляюсь, – Торн соскакивает с коробок. Ей до сих пор обидно, и она позволяет себе слабость задержаться рядом с Майли, возвышаться над ней, напомнить один ненавязчивый раз, что она могла бы сделать столько всего, но никогда даже не пыталась. Почему ее добрые намерения никогда не ценят?

Она не срывалась ни разу, но от нее ждут только безумия, почему?

Майли кажется испуганной. Торн ловит себя на слабом мелочном удовлетворении и немедленно ищет в себе чувство стыда. Ей должно быть стыдно? Если ей не стыдно, она плохая?

– Сувенир тебе принесу, – улыбка у Торн кривая. Всегда. Она ведь не должна показывать зубов, не должна ничего показывать.

Говорят, Нерушимые Города такие огромные, что там может пропасть даже отряд. Но отчего-то сейчас Торн сомневается, что даже там у нее получится потеряться.

Этот город не любит гостей.

Торн неприятно здесь находиться, но она не сразу понимает, что это за ощущение; не сразу понимает, что чем глубже в город она заходит, чем дальше погружается в переулки, тем более не по себе ей становится, до тянущего ощущения под лопатками, до скованности в позвоночнике. Ее тонкие легкие туфли быстро теряют вид на выбитых улицах и в грязных лужах, а холод молочно-голубого тяжелого воздуха пробирает до костей. Она оглядывается без конца, перебегая взглядом с вечных стен самого Бастиона на старинные постройки старых жителей, тысячу раз реставрированные, а с них – на новые домишки, больше напоминающие конструкции из соломы и ласточкиной слюны. Миновала попрошаек, пьянчуг, чернеющие переулки, вышла на звук музыки. Уличные исполнители, почти неживые, настолько механические и лишенные души, наполняют темные улицы каким-то неестественно-жутким духом. Их веселые мелодии здесь неуместны. Дики.

Ей кажется, что с их игрой что-то не так. На одно короткое мгновение Торн даже списывает все на свой слух, в конце концов, росла бок о бок с музыкантами. Но, вглядываясь в их лица, внезапно понимает: дело не в этом.

Этот город, и Торн ощущает это всей своей сутью, в тысячу раз древнее, чем любой его житель, что уж говорить про любого чужака, приехавшего из-за океана. Этот город древний, и он живой. Это чудовище стояло с начала времен, и простоит еще столько же, и никто здесь не понимает, где оказался. Они думают, что просто нашли заброшенный Бастион, который можно заселить, заполонить и жить в свое удовольствие. Но он проглотит их, как проглотил всех до этого.

Когда Торн оглядывается вновь, ей кажется, что она видит не только холодные черные стены и мертвый старый камень. Шепотки и воспоминания свисают со стен, как перезрелые ягоды, чужие застарелые горести цветут, раскрываясь окровавленными лепестками. Ей кажется, что она может выбрать воспоминание и последовать за ним, и ей нестерпимо хочется это сделать. Всего пара шагов, прикосновение к окрашенным кровью лепесткам, и…