лёгким продрогом – странствующего монаха испугать не просто.

Нетленная плоть – плеть знаменья.

Но меж знаменьем и знанием – река.

– Кому языки рвут? – спросил себя скиталец.

И тут же ответил:

– Языки рвут еретикам и пророкам…

– На какой мы дороге, брат?

– Аппиева. На Аппиевой. Она к Риму ведёт, – ответил попутчик.

– Дороги не ведут в Рим, они – бегут от него.

Всякая дорога – как беглая рабыня: – Эё, Дорога, куда ты бежишь? —

Не ведаю, куда, но знаю, откуда… Из Рима я, из Рима…

– Ах-ты! – странная находка в руке монаха вдругорядь шевельнулась!..

И показалось пилигриму, что тяжесть всего мира

как-то истончилась,

дымком воскурилась,

и развесила самоё себя в небе, словно стираное бельё, прозрачными, белёсыми хлопьями —

ожидая ветерка благодатной молитвы.

Свинцовость теней исчезла. Или – затаилась на время.

Но, куда она ушла? И возвернётся ли, чтобы окружничать подле души?..

Брат взглянул на брата…

С пустой рукой (ибо находка исчезла!), осиянный новизной чувств, оглоушенный праздником небывальщины, пилигрим жевал воздух непослушными юркими губами:

будто обсуждал с Карусельщиком Бытия условия всеохватного счастья.

И всё бы хорошо, да не всё издали…

Пригляделся к францисканцу получше, придвинулся поближе и ахнул попутчик:

Изо рта в бороду – кровь!.. тёком течёт, струёй бежит…

С чего бы ей течь?..

И ещё: монах мычит, так мычит, что мычаньем пугает!..

Ну, словно телёнок-отъёмыш мамку зовёт!..

Что за притча в горле бедолаги недоглотком булькает,

и нижет мык за мыком сквозь окровавленный сцеп межгубия?..

Но вот глаза!..

Глаза у пилигрима – несообразно веселые, искрятся потешками.