Может быть, именно поэтому я со всеми своими проблемами обращалась исключительно к отцу. Помню, как однажды лет в семь я обделалась. Дело было так.

Мы во дворе играем в прятки. Вдруг я резко понимаю, что мне нужно в уборную. Срочно. В животе крутит и урчит. Деревянный сортир, единственный на три наших дома и ещё купеческий, далеко на пустыре. Я опрометью бросаюсь к нему, но добежать не успеваю.

Мне казалось, что если об этом кто-то узнает, позор будет на всю оставшуюся жизнь. Прячась за сараями и беседками, я подкралась к нашему бараку, но в дом идти не решилась: очень боялась, что бабушка меня отругает. Но когда увидела папу, выскочила из засады и еле слышно прошептала:

– Папа, я обкакалась.

До сих пор благодарна отцу за его реакцию:

– Ну-ну, успокойся, ничего страшного. Со мной тоже недавно такое случилось. Пойдём, я тебя обмою.

– Папа, не говори никому!

– Ну конечно не скажу! Не беспокойся – никто не узнает.

Никто и не узнал. Даже мама с бабушкой…

И совсем неважно, действительно с папой такое случилось или он это придумал на ходу, чтобы мне не было стыдно за свою оплошность. Бабушка бы со мной так не церемонилась. Ей подобные педагогические тонкости были совершенно чужды. Помню, однажды я, сидя на крыльце, ощипывала курицу, которую она принесла с базара. Не то чтобы я очень хотела помочь по хозяйству, просто занятие это мне показалось интересным.

Курица оказалась блохастая, и по мере её «раздевания» все блохи переселились на меня. Я стала неистово чесаться. Бабушка со словами: «Чого ты чухаешься?» подошла ко мне и, сразу же поставив диагноз, раздела меня догола, поставила в большой медный таз и на виду у всего двора стала обмывать моё тщедушное тело, некоторые части которого я безуспешно пыталась прикрыть ладошками от любопытных глаз всей соседской детворы. Мне было так стыдно, что на глазах выступили слёзы.

– Бабушка, помойте меня дома! (К бабушке у нас было принято обращаться на «вы»).

– Щэ менэ у доме блох не хватало!

Справедливо, конечно. Если на одну чашу весов поместить такую эфемерную материю, как стыд, а на другую блох, то, несмотря на практическую невесомость последних, они явно перетянут. И перетянули.

Был и ещё один «стыдный» случай, произошедший ещё тогда, когда у нас с соседями была общая кухня. Нас с Жанкой заставляли спать днём, причём летом мы спали совершенно голыми. Как-то раз я проснулась оттого, что мне захотелось в туалет.

– Бабушка, мне надо в уборную!

– Ще в уборну ты побежишь! Иды, пописай в умувальник.

Она имела в виду тазик, который стоял под умывальником на кухне. Я, как была голая, так и выскочила из комнаты. Подставила табуретку к умывальнику, залезла на неё и присела над тазиком. В это самое время на кухню вышли Вовка, Олька и их двоюродный брат, тоже Вовка. Они молча уставились на меня, а я, не имея возможности прекратить процесс, так и продолжила сидеть над тазиком голышом и журчать.

Тем не менее, к бабушке я была привязана, ведь, как не крути, а нас с Жанкой растила именно она. Да это и неудивительно: она постоянно была рядом, и для меня, как, пожалуй, и для любого маленького, ещё несамостоятельного ребёнка, была неотделимой частью моего существования, источником моего чувства защищенности, гарантом моей безопасности. Конечно, в то время я этого ещё не осознавала, хотя очень хорошо запомнила два случая, когда она спасла меня – если не от смерти, то уж точно от неминуемого увечья.

Первый, это когда мне было годика три-четыре, не больше. Я гуляла во дворе, как вдруг, ни с того, ни с сего на меня налетел огромный белый петух соседки тёти Вали Кокочко. Он повалил меня на землю, взгромоздился мне на грудь и стал клевать, норовя попасть в глаз. Отбиваясь от него, я дико заверещала. Бабушки рядом не было, но она услышала мой визг, выскочила во двор, схватила петуха за крылья, наступила ему на голову и свернула шею.