Ее положение среди мужчин изменилось коренным образом. Гремучий коктейль из пыток и издевательств, что являлось основным развлечением зимой для запертых в глухом уголке трех мужиков, закончился для нее, на его место пришли забота и грубоватое внимание Василия. При ней он ставал почти учтивым. Почти исчезла грубость выражений и разговор на языке зоны. Ухмылка, больше похожая на злой оскал, сменилась спокойной, подчас доброжелательной улыбкой.

Когда они оставались наедине, его лицо становилось мягким и словно отреченным от обстановки, в которой они находились. Впервые она заметила, что когда-то его глаза были словно изо льда, теперь же в них светилось внимательное тепло. Грубые слова и бешеная ругань даже по отношению к китайцам, что он нередко позволял, становилась все более редкой, появился нормальный человеческий язык. Раньше он, никого не стесняясь, рыгал, пукал и матерился, иногда насвистывал блатные песни, сейчас все это исчезло. У Любы было такое чувство, словно над ним крыло ангела прошелестело.

Перемены, произошедшие с ним, отражались и во всем положении Любы. Она уже не мерзла в своем «собачьем» углу и не спала полусидя. Специально для нее Василий по вечерам протапливал баню, и она спала на нарах, застеленных ворохом мягких шкур убитых и разделанных им животных. Он заставлял ее много есть и пить горячий наваристый бульон, и она в своем стремлении выжить подчинялась ему, исходя из того, что ей нужны силы.

Иногда Люба настолько поражалась его перемене, что порой непонимающе смотрела на него и не верила своим ушам. Она старалась проанализировать его поведение, но ничего не получалось. Однажды он попросил ее заняться изучением бытового китайского языка, и всерьез попросил Ли, чтобы тот занимался с ней. Оказалось, что и он каждый вечер ходит в домик Ли учить китайский язык, и уже хорошо умеет изъясняться.

У Любы было теперь достаточно свободного времени, и она с удовольствием стала заниматься. Имея прекрасную память, она быстро осваивала азы незнакомого ей языка, и Ли не уставал хвалить ее старания перед Василием.

Однако Люба пока не слишком доверяла явному улучшению своего положения, боясь, что каждый момент может снова изменить ситуацию не в ее пользу. Особенно она боялась из-за старого китайца. Тот был явно недоволен переменами в жизни их пленницы, особенно после того, как Василий однажды вечером, когда они остались одни, ласково предложил ей пожелать чего-нибудь, что для него возможно выполнить. Подумав, она попросила его, чтобы старый Гуй не приставал к ней и не щипал ее за интимные места. И еще попросила, чтобы чертов китаец не насиловал Ли.

– Противно смотреть, – тихо, как всегда, произнесла она. – Мужчина с мужчиной, это гадко.

– Сам ненавижу пидоров, – спокойно сказал он. – Но Гуй мне очень нужен, поэтому не вмешиваюсь. Но, если ты так хочешь, сделаю. А к тебе он вообще дорогу забудет. Ты теперь моя, и его руки больше не посмеют коснуться тебя.

С тех пор Гуй при виде ее скрежетал зубами от ненависти. Он больше не смел называть ее «сюка», не смел зажимать ее по углам. Василий четко и ясно произнес: «Не вяжись к ней». И Гуй не посмел ослушаться.

Для Любы это была лучшая защита от его вредного воздействия. И даже, когда порой от его немытого тела разило, как от козла, Василий бесцеремонно отправлял его мыться. Когда она находилась в избушке, зачастую слышала его сдавленное ядовитое хихиканье. Однажды она услышала, как он шепнул, проходя мимо нее, слово «слюха». В это время она мешала угли в печи и, развернувшись, пребольно треснула его по сухой заднице кочергой.