Николай Адрианович Прахов[151] вспоминал, что художник, бывая у них в гостях, любил слушать музыку, пение, для него это было важно:
«Иногда по вечерам играли у нас на рояле – моя мать, иногда кто-нибудь из знакомых музыкантов… В таких случаях Виктор Михайлович весь как-то сосредотачивался, уходил в себя и слушал внимательно. Оторванный от реальной жизни звуками. Поглощенный всецело творческой работой в соборе, первое время после приезда в Киев В. М. Васнецов не мог часто и подолгу оставаться у нас после обеда. Работа утомляла и не позволяла засиживаться до позднего часа, когда собирались знакомые музыканты, а без музыки он тосковал…
Музыка была необходима Виктору Михайловичу для поддержания в нем творческого огня. Музыкой он действительно лечился от приступов душевной усталости, изредка нападавшей и на него, такого сильного духом до последнего дня своей жизни»[152].
Письма самого художника также ясно свидетельствуют о той роли, которую музыка играла в его жизни. Ощущением того душевного отдохновения, которое давали ему классические музыкальные произведения, чем он делится с супругой в одном из писем:
«Вчера были на 9-й Симфонии. Исполнена была прекрасно. Давно я не испытывал такого высокого духовного наслаждения.
Немножко только Эмилия Львовна мешала со своими навешиваниями на шею разных ненужных обязанностей, ну, да ничего – музыка все-таки свое взяла. В воскресенье, кажется, должен буду делать визит Игнатьеву, прислал письмо в собор и жалеет – отчего Я его забыл. Не насчет ли живых картин? <…> Работаю “Крещение Руси”. Бог даст, может, и окончу к Пасхе. “Страшный суд”, конечно, только после Пасхи подмалюется, значит, поездка неизбежна»[153].
Васнецов писал полотно «После побоища…» неравнодушно, вкладывал в него дорогие ему воспоминания о близких людях и детстве, о почитании родной стороны, свое понимание гармонии Божьего мира, явленного в каждой травинке. Он наконец позволил себе написать то сокровенное, что в душе хранил многие годы, что не мог высказать ни словом, ни языком живописи. И наверное, потому так сильно и трогательно зазвучала его картина, продолжает звучать и ныне. Но, к сожалению, самобытность и глубина художественного решения встретили и непонимание, и резкую критику современников. Сам автор рассказывал об этом в письме Павлу Чистякову:
«Не страшны и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо – я почти не читал доброго слова о своей картине. В прежнее время – сознаюсь, испорченный человек – сильно хандрил от ругани газетной, а нынче и в ус не дую, как комар укусит, посаднеет и пройдет.
До Вашего письма начал было здорово хандрить… а теперь – Бог с ними, пущай пишут и говорят – не в этом дело.
Одно вот меня мучает: слабо мое уменье, чувствую иногда себя самым круглым невеждой и неучем. Конечно, отчаиваться не стану, знаю, что если смотреть постоянно за собой, то хоть воробьиным шагом да можно двигаться. Согласен с Вами, Павел Петрович, что общий тон следовало бы держать сумеречнее, это было бы и поэтичнее, да, сознаюсь, с самого начала не сумел, хоть и желал, а при конце картины притереть какой-нибудь одной краской и не хотел и не умел, да и не люблю. За рисунок, я ждал, что Вы меня сильно выбраните – знание формы у меня очень и очень шатко.