Дагмара Линдт протиснулась между Недоглуздовым и шкафом – шкаф зашатался, а Недоглуздов чуть не слетел с кровати – и выбежала в коридор.

Через полминуты хлопнула входная дверь.

Еще через минуту Недоглуздов вышел из комнаты.

Потом вернулся. Накинул халат на всякий случай. И осторожно открыл дверь в кухню.

Так и есть.

Эрекция в блеклом ситцевом платьице и сандаликах на босу ногу сидела на табурете и глядела в окно, отвернувшись от Недоглуздова.

– Куда ты делась? – спросил он.

– Зачем ты привел эту корову? – спросила она вместо ответа.

Она была бледная. Она кусала тонкие губы. В ее глазах стояли злые слезы.

– Прости, – сказал он. – Больше не повторится.

– Честно?

– Слово! – сказал Недоглуздов.

Она улыбнулась, и у него просто камень с души свалился, и голова перестала болеть, и изжога прошла. Он тоже заулыбался, виновато и счастливо.

– Ладно, – сказала она. – Иди ложись, я сейчас приду.

Был один сравнительно молодой, но очень блестящий профессор. Ему сначала было тридцать восемь лет, потом сорок два, далее сорок семь, уже к пятидесяти дело шло, а он всё был холостой. Конечно, многие молодые преподавательницы, а особенно аспирантки, были бы очень не против выйти за него замуж. Тем более что он был, как уже сказано, научно блестящ, красив и строен, а кроме того, у него была большая-пребольшая квартира на улице Воровского (ныне опять Поварская). Потому что покойный папа его был очень знаменитый ученый и мама тоже. Тоже покойная, кстати. Вот ведь какой жених и безо всякой свекрови.

Поэтому молодые преподавательницы и аспирантки атаковали его что было сил, но безрезультатно. Жил он в своей квартире один и никого к себе не пускал. Из аспиранток, я имею в виду. Они, бывало, пытались его проводить, помочь донести папку с проектами, но он вежливо и твердо прощался у красивого подъезда, дружески жал руку и скрывался за дверью.

Одна аспирантка подумала: «Это всё от нерешительности! Смелей надо!»

Она вызвалась помочь ему донести очередную порцию проектов и специально взяла их очень много, просто целую вязанку, обхват, «беремя», как говорят в народе. И, когда он стал прощаться у подъезда, сказала: «Ну, как вы это донесете? Всё разлетится!» – и вошла с ним в лифт, и даже в прихожую, а в прихожей спросила: «Куда класть?» – и он, слегка растерявшись, провел ее в свой кабинет.

Там она сложила проекты на журнальный столик и сказала, нарочно громко переводя дух:

– Можно у вас попросить воды попить?

– Сию минуту, – сказал профессор. – Но, может быть, чашечку кофе?

«Ого! – подумала аспирантка. – Лови момент, дорогая!»

– Да, спасибо, не откажусь, – сказала она.

Профессор ушел. Слышно было, как он в конце коридора зашел в кухню, стал звенеть посудой.

Она огляделась. Комната была просто дивная. Старинный письменный стол с бронзовой лампой, книжные шкафы с витыми колонками, люстра с пузырем красного стекла и огромный диван, покрытый тонким и мягким персидским ковром…

Когда профессор с кофейным подносом в руках вошел в кабинет, она поднялась с дивана ему навстречу. Совсем голая. Даже клипсы сняла.

Она была очень красива. Полное совершенство. Фигура, достойная резца Праксителя. Или лучше даже Кановы, или русского классика Витали. Потому что у Праксителевых Афродит тяжеловатые лодыжки. А тут всё было воздушно и тончайше, но при этом рельефно и выпукло – где надо и как надо.

Профессор смотрел на нее как завороженный. Он поставил поднос на стол, шагнул к ней, она шагнула ему навстречу, и он сказал, протянув ей руку:

– Пойдемте.

– Да, – тихо сказала она.