жемчуг у губ: допила до дна – но откликнется не она

ибо мне ведомо скрытое от всех, от ночи шестого дня —

имя рожденной в ночи – Господи! о, не оставь меня.

Остановись на первом дне

Лилит

идет вратами рая.

Из долин

пахнуло сыростью, взлетела птица.

До рая, до Итаки, до…

цари один!

пусть не со мной случится

смерть…

Но так ли уж долго я ищу свою нильскую змейку —

тебе не к спеху, царица, а я выбираю

может, так: образа, и под образа скамейку —

просто живут на Урале, проще и умирают.

А перейти за Урал – а там уже Азия,

а там по кочевьям такое в пыли непролазной —

тебе и не снилось, владычица зеленоглазая.

Тебе, египтянка, не снилось – а я родилась здесь.

И перейдя за Урал, в одном из татарских селений,

и добрые люди подскажут, в какой из халупок —

к ней и пойдем, побредем по полуденной лени

в пыли по колени, не скучно со мной, голуба?

Дверь толкну, а внутри темно – травы, ветки ли

с потолка да по стенам висят, в пучки связаны

а хозяйка стара и глядит неприветливо —

мне что, мне первой разве было сказано:

«От детей ли отнять да бросить псам?»

а как себя назвать, догадайся сам

живи в своих кровях или сдыхай пойди

и что ответить, кроме – так, Господи!

…а лицо Его темно, хананеянка моя,

а дома дочь все что-то кличет, безумная

не до гордости в горе – произнеси

что сказалось: «так, Господи, но и псы…»

Преломлявший хлеба, как твоя оскудела рука

или земли сидонские дальше других от небес,

что даешь не по боли, даешь не по скорби – а как

и собаке не дал бы, в дороге приставшей к тебе.

Она взглянула на дверь – привела кого?

на меня взглянула неласково,

душно в горнице от сухой травы.

– А чужих не лечу, иноверцы вы…

А лицо ее темно от лихих годин,

и что сказать мне, кроме – так, Господи!

я помолчу, скажу ей – погоди,

вера разная, мать, – Бог один.

Лгать легко, Хармион – как горшок абрикосов принять

второпях еле вспомнить: «мой дом да минуют напасти…»

Дверь в покои прикрыть – и (ах, как браслеты звенят!)

вызвать, вызвонить змейку на руку повыше запястья.

И минуту спустя ту же струйку пролить на свою,

поднести свою руку и ждать, и опустится темень.

А минута на то, чтоб взглянуть (я клянусь, и в раю

не поют херувимы, как здесь вам браслеты споют…)

– хороша ли царица Египта в своей диадеме.

Он твой, тот звук на полпути к Эдему —

и это не цепей – запястий звон.

Сюда идут. Поправив диадему,

себе самой: «прекрасно, Хармион!»

День оборвется ранее чем должен,

но выбери – и хватит за глаза —

от всей земли, на все века и дольше

здесь – диадему в мертвых волосах.

Она открыла коран, мне налила настой

я что-то странное помню из книги той:

что больше Бог того, чтоб у него был сын.

А мне все слышалось: «Господи, но и псы…»

– Сейчас уж поздно, ночь

с утра пойдем искать.

Болезнь я знаю, дочь —

это она, тоска

вокруг тебя что цепь

и ты в ее руке…

она уходит лишь в степь

да вниз по реке.

Я верю, тебе ли не знать – что ж, веди за курганы,

откуда пришли узкоглазые люди, и скот, и повозки…

В мае, если тепло, по степи зацветают тюльпаны

и другие цветы, попестрей, кукушкины слезки.

И если солнце не сожжет в золу

прежде чем бросить их дождям и пургам,

так пахнут волосы и кольца лун

в Азии, в степях за Оренбургом

другой весной, когда сойдут снега

а солнце не зайдет и сгубит зелень…

так пахнет – ты права – моя тоска.

Но говори же, как готовить зелье.

Я еще не решилась, моя госпожа,

не решилась —

излечить от тоски —

отчего бы и не

излечить от души…

взгляд, движение прочь —

полет —

отлетает душа… отлетела…

начинается жизнь в райской стране.

Окажи милосердие, Боже, и не награди меня прошлым.

Но другим, как Иова – будто бы можно – другим

взгляд следит за движением взгляда…

движение прочь —